Рассказы.

Короткое лето на Балтике.

zhukova_zhanna

Еще не знаю, чем закончится мой рассказ. Но начало уже есть. Лето на Балтике короткое, в город возвращаться было некуда, пригородная дача, где на старом диване можно было перекантоваться, так и простояла пустой, никто из владельцев ее не приехал, если они и были. Hа тот случай, если приедут, решила поселиться в гараже и чувствовала себя совершенно независимо.
Теперь не надо было бояться комаров и муравьев, быть осторожной с осами, но ночами было просто холодно. Ветер выдувал сквозь щели какое не есть тепло, и с рассветом я уже была на ногах. Осень завораживала и отдавала непостижимой грустью.
Первым делом иду к воде, отсюда хорошо видно, на западе бескрайность морских просторов, а на востоке, как наступает по берегу и расселяется Петербург.
Здесь я проживу до глубокой осени, до зимних месяцев, до темных круглосуточных воспоминаний и разочарований в не сложившейся семейной жизни, подружусь с бродячими собаками и котами, брошенными после дачных разъездов, всю их сиротскую долю ощущая на себе.
В городе теперь было и опасно. Рассказывали, что ездят по улицам боевые ребята и убивают стариков. Все адреса у них есть, и поймать их трудно, и никто не ловит, потому что некому заявлять. А может быть и так, что втайне спасибо им говорят, тяжело ведь с ними, с больными инвалидами, маразмическими старухами.
Вдоль берега прибоем нанесло всякого мусора, доски и обрезки пригодятся для костра, море тихое, немного усталое после вчерашнего шторма. Небо даже голубоватое, а чаек почти не видно. Летом они шумные, суетливые. Иногда попадаются очень крупные, альбатросы, со зловеще черными крыльями, полет такой птицы напоминает орла. Какая осанка невозмутимая, но никогда не замечала среди них птенцов или старых.

У костра мне нравилось сидеть ближе к ночи, когда на жарких углях можно было разогреть еду и вскипятить воду на чай. Пламя требовало постоянного внимания, но не в смысле пожарной безопасности, вокруг был дикий песчаный пляж и торчали каменные глыбы, а необходимо было следить за процессом сушки мокрых бревен, собранных на берегу, переворачивать их и подталкивать в огонь. Эти горели лучше, пропитанные горючими смолами и соляркой, чем те, что из леса, заболоченные и трухлявые березовые пни.
Ночное бдение начиналось после захода солнца или судя по облакам, расцветка которых постепенно чернела, сливаясь с морем. И заканчивалось лунным мельканием среди растерзанных лохмотьев дневных испарений и вечного недовольства, с которым это огромное пространство могло заявлять о себе. Покорные сосны склонялись и молчали, затаив желание однажды выпрямиться во весь свой гигантский рост и показать мощь свою и красоту, и что они ничем не хуже. Но следующее утро ничем не улучшалось, ветер дул как всегда в одну сторону, и им, бедным, так и не получалось разогнуться, но однобоко обрастать хвоей и корежиться.
Гараж мой постепенно утеплялся плакатами, коробками и ящиками, натасканными мною с санаторских помоек, подрастал черный котенок, подброшенный еще летом, ежиха здесь же растеряла свое потомство, рассчитывая на зимний приют. Колючие серенькие комочки были интересной игрушкой любопытному коту. Сбегались и мыши, по старой памяти знавшие о теплом ночлеге, но кошачий запах отогнал их в другое место. Вороны, вначале крикливо шумевшие, смирились и подходили близко к воротам склевывать остатки пищи. Они быстро привыкли к моему пребыванию и приветствовали всякий раз, когда я возвращалась из недолгой отлучки.
Население Петербурга по численности такое, как Дания, 5,5 миллионов, а стариков в Питере больше половины того, не считая приезжих студентов. И почти все инвалиды, мало того, что социалки никакой, так травят их непонятными лекарствами, и существует якобы негласная разнарядка, старше 60 в расход, материал, не подлежащий восстановлению. В Дании, говорят, все по-другому. Но в Данию я, конечно, не поеду.

Огонь костра привлекает многих. Уже одно то, что он горит в ночи, и с берега его далеко видно, наверное, также как мне виден Кронштадт, освещенная гряда дамбы и маяк на Лисьем носу, и мерцает одиноко, он привлекает своим теплом одичавших собак и романтичных пешеходов. Если на лодке в тихую ночь проехать вдоль прибрежной полосы, то таких светлячков можно увидеть десятки, все они случайные и печальные, как чьи-то затухающие души в своем последнем пристанище. И тогда начинается беседа, даже без слов, погреть холодеющие руки, подбросить кочерыжку, вспомнить что-то для себя далекое и неповторимое и снова уйти в темноту.
Здесь никогда не бывает страшно, боязно, что могут быть плохие люди, и если даже такие сюда попадают, то мгновенно перерождаются, очарованные зрелищем воды, неба и свободы. Для горожанина, выросшего из коммуналок, из колодцев и дворовых арок, из затхлых подъездов и улочек с односторонним движением, приехать сюда в любое время года всегда праздник.
Пришел пес и лег у костра, серый от грязи и с клочьями свисающей шерсти. Обычная толстомордая дворняга, но какая деликатность. Ведь было ясно, что хочет есть, и что ноги еле приволок, его разморило от тепла и он задремал, успокоенный, что хоть на какое-то время обрел хозяина, кому-то может продемонстрировать свою преданность. Миска с супом ему явно не помешала. Завтра он встретит меня, как старого друга, подбежит и лизнет в руку, и сделает вид, что сильно торопится, тем более, что впереди его поджидала стая таких же заморышей, отправлявшаяся на охоту. Численность моих иждивенцев прибавилась, зато какое чувство защищенности сразу возникло.
Тамара и Володя приезжали на залив регулярно. В свои восемьдесят они уходили далеко, к заросшей бухте, сопровождаемые, таким же старым, черным пуделем-лакомкой. Но однажды они пришли без него. Пуделя схоронили где-то в лесу, и надо было выпить, как полагается в таких случаях. Водка нас разговорила, и я призналась, что пишу стихи, пришлось читать, перекладывая листы исписанной черновой бумаги и без очков почти не разбирая почерк. В следующий раз я их встретила с тележкой, на которой в коробке была печатная механическая машинка, и не лень им было тащить такую тяжесть, стихи мои им, видно, понравились.

Снег шел неделю, белый и пушистый, и каждый день надо было расчищать тропинку, которую потом утаптывали собаки.
Залив медленно зарастал развороченными бурей льдинами, и, как по горам, не дожидаясь ледостава, поползли рыбаки в камуфляжных бушлатах, уходившие всегда далеко к сильной воде.
Речка в камышах поднялась и бурлила, не давая устью окончательно затянуться, и разрушала все мои переправы, для которых я приспосабливала подручный материал, старые железные кровати, щиты и каркасы, все что можно подобрать на берегу. Во всем обвиняя реку, я и мысли не допускала, что кто-то мог специально приходить и разбирать мои сооружения. Как-то смотрю, копошится в реке дед в высоких резиновых сапогах, с шестом. Оказывается, ночью по реке шел сиг с залива на нерест и мои мосты ему мешали. Удивительное самоотречение, обратно он уже не мог возвратиться по мелководью и погибал там, сбрасывая икру чуть ли не в лужи. А дед рыбой так и не угостил.
В Спарте стариков сталкивали со скалы, а недоношенных отдавали зверям. В Дании ни чуть не лучше, даже если говорят о заботе и лечении, это все слова. Ни за какие деньги никто, если он не родственник, не будет ухаживать за больным. Немощь, она ведь агрессивна еще, она ревнива и эгоистична, она требовательна к своим благодетелям. А в окружении таких же беспомощных и дряхлых еще быстрее наступают депрессия и мысли о смерти.
Стоявшую в гараже коптильню приспособила под камин. Железные баки без дна,один в один, на ножках, быстро нагревались и были безопасными. Азбестовая труба немного коротка, и дым стелился у самой крыши. Рыбу лучше коптить на ольховых ветках, больше дыма, но река замерзла, а рыбаки возвращалисьи другой дорогой, уж я-то знала, что рыба у них есть.

Были у меня лыжи широкие, деревянные и без креплений, раньше называли, с мягкими, и на любую обувь. Обувь тоже была не ахти какая, утепленные финские галоши, которые можно было носить в любой мороз, но со стельками и шерстяными носками. А что думаю, если привязать лыжи, как раньше коньки привязывали, сыромяжными шнурками. Что-то подобное нашлось. Продев в дырку и закрепив на ноге узлом, дальше до задника и узлом, и вернувшись, снова узлом, и опять в дырку, получилось.
Снег осел и захрустел наледью, которая обычно на солнце оттаивает поверху, а ночью вмерзает льдинками в тот еще первый, нежный слой. Лыжи пошли. До заросшей бухты было рукой подать, а за ней открывалось белое безбрежье. Рыбаки, облепившие сейчас невский форватор, по весне расставят сети и будут вывозить на катере ящики с белой живой рыбой. Катерок этот вмерз в бухту и стоит теперь неприкаянно среди брошенных лодок, якорей и пирсов. Вода сжалась и отступила от кромки, обнажив каменистое дно. Осенью этот ландшафт украсят красно-желтые клены, и красивой перспективой будут манить взор художников и автолюбителей с фотоаппаратами. Здесь дорога подходит очень близко к берегу, а на той стороне за высоким забором взвились в высь олигарховские особняки со всеми удобствами.
Но по-настоящему репинские пейзажи лучше наблюдать с другой стороны, там где стоит неприступной крепостью дача Марингейма на бывшей финской территории, обозначенная как "линия Марингейма" со времен советско-финской войны. Дом-музей Репина, небольшой дворик с заглохшим родником когда-то даже целебной минеральной воды, и клочок лесистого спуска к морю, сжимаемого с обеих сторон сегодня глухими заборами, излюбленное место съемок наших кинематографистов. Эти места и мне стали родными пенатами.

В прошлом году зима была почти бесснежная, на лыжах так и не пришлось покататься, зато с интересом посмотрела соревнования на буерах по зеркальному льду Финского залива. Это не каждый год бывает, все из-за снега, самодельные рамы с коньковыми полозьями и под парусом по снегу не скользят. А по чистому льду, обдуваемому постоянно ветерком, можно легко добираться к самым отдаленным местам рыбного лова, что намного легче, чем тащиться во всем снаряжении несколько километров. Видимо, такой спорт, вначале как способ передвижения рыбаков, зародился здесь, на Балтике, во времена Петра 1.
На этот раз все было гораздо современнее и на высоком техническом уровне, во всяком случае паруса были изготовлены профессионально и разноцветно. Спортсмены были не так уж и молоды и все сплошь иностранцы, из Норвегии, Швеции, Финляндии, даже из Англии, на русском говорили исключительно девушки, видимо, переводчицы. Батуринский мотель на берегу, бывший корпус кардиологического санатория, который они оккупировали под ночлег, стоил в сутки около пяти тысяч рублей, это размер моей пенсии в месяц, а они могли себе позволить пожить так недельку на всем готовом. Потом, позже хозяйка, я имею ввиду, жену Лужкова, прикупит полуразвалившийся пансионат по-соседству "Взморье" и сделает его учебным буерным центром.
Двигаются такие зимние яхты вне определенной трассы и направления, на старте засекают время и включают спидометр со счетчиком километров, и катайся сколько захочешь, финиш будет выведен с помощью расчетов. Зрелище великолепное, особенно в ясный солнечный день.

К своей нищете я привыкала с детства. И когда жила с бабушкой в деревне, и когда приехала в город. Мне не хотелось уезжать, я любила нашу речку, наш огород, лежанку в сырой землянке и маленькое окошечко на дорогу, служившее нам окном в мир. У нас была корова, курица и петух. И нас было трое. Тогда я не понимала вкуса парного молока, мне хотелось хлеба. За ним с шести часов утра все стояли в очереди, а я, чтобы съесть небольшой довесок к буханке, положенной в одни руки.
Зимой, когда вообще было туго с питанием, надо было платить налоги натуральными продуктами, молоком, сметаной, маслом и яйцами. Все это бабушка начинала собирать задолго до сдачи. Мы ходили вокруг и смотрели на эти предназначенные государству продукты, масло сливочное я видела впервые, холод все-таки помогал их сохранить, а к голоду мы были привыкшие.
В Ленинграде я училась вначале в техникуме с общежитием, стипендия была 18 рублей, это получалось по пятьдесят копеек в день, как раз на комплексный обед в столовой. Но я экономила. Утром, идя мимо булочной, я покупала четвертинку ржаного хлеба на завтрак, и запивала водой из-под крана, а на перемене мы таскали из столовой бесплатный хлеб и горчицу со столов, садились где-нибудь в аудитории, намазывали и ели не морщась. На обед я брала только первое, половинку. А еще нас здорово выручали бутылки. И тогда мы с девчонками покупали картошки и маргарину.

И к холоду можно привыкнуть, если научиться беречь свое тепло. Кот носился под деревьями, отгоняя ворон и выслеживая белок, а спал со мной поверх одеяла, ограничивая мою возможность свободно шевелиться. У белок мех, конечно, теплее, чем кошачий, и живут они в дуплах, в тесноте, да не в обиде. Спускаются редко, что им делать на снегу, но видно, как мусорят, разгрызая шишки.
Весной это снежное царство выветрится, благодаря песчанику, вода быстро уйдет к корням и начнет прорастать первой снытью и травой с мелкими белыми звездочками. Черника выпрямится и выстелится зеленым ковром на полянах, оживятся крохотные елочки, и лес защебечет чистотой и молодью. К маю наберет силу подснежник и загустится ландыш, готовясь выбросить на солнышко свои благоухающие соцветья. Льды на берегу еще будут лежать, постепенно чернея и уменьшаясь, а срединный лед осядет вниз и окажется под водой, пришедшей с юга. Откуда-то появятся новые камни, или старые уйдут наполовину в песок, как в мягкой бездонной трясине, то всплывая, то опускаясь. Прилетят стремительные чайки, появится кой-какой народец, все еще закутанный по-зимнему в шубы и шарфы.
На берегу уже тепло и даже можно загорать среди ледяных торосов и грязной неразберихи. На первой волне забелеет вдалеке парус, едва дождавшийся этого необозримого раздолья, чтобы затрепетать от восторга на ветру. Но старый человек останется осторожным, чтобы не поддаться весеннему искушению, медлительным и недоверчивым, чтобы изменить что-то в своей надоевшей жизни. Или наоборот, вдохновится и поверит в свою силу, отдавшись воле, опьянится общим возрождением и не выдержит бурного наплыва чувств, и задохнется от возбуждения неожиданно для всех.
Весна - самое опасное время года.

Звонки.


Он звонил ей теперь каждый день и почти в одно и то же время. Минута, две, пока шло соединение, уносили его в двадцатилетнюю давность, и он ждал, что сейчас она поднимет трубку и скажет "алё".
Он должен был тогда что-то сказать, что это он, что ему сейчас семьдесят, и что он еще жив, но не мог.
Она действительно поднимала трубку, говорила "алё", прислушиваясь к отдаленной музыке, и пыталась догадаться, кто же это мог быть.
Потом она перестала поднимать трубку, но всегда смотрела на часы, убеждаясь, что это все тот же звонок. Иногда она смотрела вначале на часы, перед тем, как раздаться звонку, и так получалось, что уже начинала ждать этого звонка.
Ему казалось, что таким образом он постепенно отвоевывает ее для себя, заставляет о себе думать.
Ей пришлось вспоминать, с кем она могла так расстаться, чтобы через двадцать лет что-то еще оставалось нерешенным и с надеждой на продолжение.
"Я сам тебя найду", вспомнила она одно обещание, чтобы логически осмыслить забытую ситуацию. Если он помнит мой телефон, думала она, то значит, знает, где я живу, следовательно мог бы уже приехать и увидеть. Вряд ли моя внешность за эти двадцать лет изменилась в лучшую сторону, чтобы зайти. А раз не зашел и продолжает звонить, значит, не приезжал и не видел, или не может приехать, значит, что-то случилось.
Все так и было, но ничего еще пока не случилось такого, чтобы кому-то надоедать со звонками, если не считать робкого холодка, который иногда пронизывал насквозь и переворачивал уставшую память. Раньше не мог.
Звонит он, думала она, а не я, она всегда за ним оставляла последнее слово, а он всегда хотел, чтобы решала она.
За двадцать лет она поверила, что его нет, а он был рад убедиться, что с ней ничего не случилось, набирая все тот же номер телефона и с волнением слушая гудки.
Она поставила аон, определила его телефон, узнала его адрес, могла к нему приехать, войти и сказать "здравствуй", хотя и понимала, что все это должен сделать он. Он сам тогда выбрал именно ее, чтобы познакомиться. Он мог сделать так, чтобы она ни в чем не нуждалась, если бы она попросила. Он мог даже жениться, но она не просила. И только она одна могла изменить что-то в его долгой и пустой жизни, но он не мог решиться, чтобы такие полномочия предоставить ей, потому что это был он.
По телефону, который продолжал стоять на тумбочке в коридоре, ей почти никто не звонил, круг ее знакомых был узок, и все проблемы решались по мобильнику. Номера мобильника он не мог знать.
Не знал он также и того, что не было дня, чтобы она не произнесла его имени, когда засыпала, это уж точно обращалась к нему, словно хотела выдернуть его из окружающей ее темноты хоть на мгновение, из этой беззвучной тишины вокруг, и погружалась в нее, не найдя выхода своим чувствам, чтобы нагромоздить на следующий день заботы и похоронить эти чувства окончательно.
Но сегодня он почему-то не позвонил. И она было приготовилась ждать, как всегда, этого великого соизволения, чтобы прикоснуться к нему таким образом, и опять спрятаться. Она все еще боролась, как это делала все эти двадцать лет, чтобы не позвонить, не упасть перед его превосходительством, не отнять у него инициативу. Но вдруг ее пронзило холодной волной догадки, что этих звонков уже никогда больше не будет. Там его уже не было, его уже не было нигде, кому бы она могла подчиниться, упасть перед ним на колени и закричать в тишину его имя.
Имя ушло вместе с ним. Она выбросила бумажку с телефоном и села за компьютер писать этот рассказ.