Что Пушкин нам в слезах горючих,
В пиитской немощи своей,
Воспевший доброту наручников,
Законов мудрых фарисей.
Страдал ли он, или лукавил,
Или был просто графоман,
Как дядя самых честных правил
Узрел в политике обман,
Но совершенно не готовый
Укрыться в праведности лжи,
В законах видел он основу,
Чтобы преступность сокрушить.
01.11.2010
Лет десять мне не приходило в голову.
Днем было немного солнышка между серыми тяжелыми тучами, и детская площадка напротив моего дома была переполнена взвизгивающим и усердно утверждающим себя персоналом. Мальчик лет четырех предлагал девочке "летать", а сам вместо крыльев воображал противоборство с соперником. Девочка взмахивала руками, но почему-то кружилась, и обоих не смущало то, что полетами назвать это было сложно. Им хотелось просто двигаться, и при том на виду друг у друга.
И я вот тоже, лет до десяти мне даже не приходило в голову, что девочки от мальчиков должны чем-то отличаться, кроме своей произвольной программы, и что в будущем у нас будут совершенно не сравнимые роли и обязанности, и что женское существование более зависимое от времени и от них, от этих еще пока летающих по детской площадке мальчиков.
Наши ровесники от нас явно отставали в дошкольном и в начальном школьном воспитании, и мы светились в лучах удачи, не подозревая, что ими в конце концов будет взят реванш, и нас отбросит далеко за пределы логики, памяти, силы и умения. Что мы скоро, вот-вот стукнемся о стену разделения полов и ощутим униженность от своего несовершенства быть похожими на них. И что нам придется осваивать неизвестную до толе науку обольщения, обучаться хитростям привлекать внимание и добиваться хотя и маленьких в сущности, но побед, чтобы сдерживать их полеты и улеты.
Такой методикой овладевали единицы, а большинство оставалось верными детским принципам равноправия и не хотело отдавать когда-то хорошо освоенных позиций. Большинство женщин оставалось незамужними, или одинокими матерями. А мужчины, уверившись в свое приоритетное положение, наслаждались ничем не сдерживаемой свободой, и даже не задумывались, а так ли оно необходимо, это женское самолюбие и мужское превосходство среди людей, чтобы жить и называться счастливыми.
И я вот тоже, лет до десяти мне даже не приходило в голову, что девочки от мальчиков должны чем-то отличаться, кроме своей произвольной программы, и что в будущем у нас будут совершенно не сравнимые роли и обязанности, и что женское существование более зависимое от времени и от них, от этих еще пока летающих по детской площадке мальчиков.
Наши ровесники от нас явно отставали в дошкольном и в начальном школьном воспитании, и мы светились в лучах удачи, не подозревая, что ими в конце концов будет взят реванш, и нас отбросит далеко за пределы логики, памяти, силы и умения. Что мы скоро, вот-вот стукнемся о стену разделения полов и ощутим униженность от своего несовершенства быть похожими на них. И что нам придется осваивать неизвестную до толе науку обольщения, обучаться хитростям привлекать внимание и добиваться хотя и маленьких в сущности, но побед, чтобы сдерживать их полеты и улеты.
Такой методикой овладевали единицы, а большинство оставалось верными детским принципам равноправия и не хотело отдавать когда-то хорошо освоенных позиций. Большинство женщин оставалось незамужними, или одинокими матерями. А мужчины, уверившись в свое приоритетное положение, наслаждались ничем не сдерживаемой свободой, и даже не задумывались, а так ли оно необходимо, это женское самолюбие и мужское превосходство среди людей, чтобы жить и называться счастливыми.
Не Михалков я и не Быков.
Нет, брошюру Михалкова я не читала, и после сегодняшнего "Поединка" на ТВ уж точно не буду. Мало того, и Быкова не буду читать, хотя собиралась на досуге. Имею я право просто сказать свое мнение, что это "мое" мнение никогда никого не заинтересует, потому как я не Михалков и не Быков. А Соловьев почти как Кашперовский, постарел, располнел, прикрылся в черное. Тоже на мистику потянуло.
Басня вспомнилась, один в облака, другой в историю, в традиции, а вот третьих Соловьев просто не нашел, щук в море, чтоб карась не дремал. Много было таких, которые пытались разбудить этих самых карасей, уж чем только не приманывали, и вольной грамотой, и образованием, только эти щуки волками оказались, все равно на Европу смотрят и убегают.
Как всем хочется иметь "свои корни", а вернее "пустить" эти корни в совершенно чужой и непонятной для них среде, названной Россией. Как хочется предстать этакими мессиями и позвать к идеалам людей, которые кроме водки, соленого огурца и пьяной бабы по субботам ничего больше не видели и не хотят видеть в своем отечестве. И имеют на это полное право.
Собственно, я этот поворот предвидела 20 лет назад, когда все начиналось. Разгребут, думала, все рудники, нефть, алмазы, а потом за народ возьмутся, в кафтаны переоденут, ермолку набекрень и в конюшню, традиции возрождать. Вроде бы и вперед смотрим, в будущее лицом повернуты, а все задом пятимся по рачьи, в знакомое, в выстраданное и потому в родное крепостное право, с царями и помещиками, гренадерами и тайной канцелярией.
Вот только со щуками не выяснили, с каких морей они в наше болото заходят и что им от нас надо.
Басня вспомнилась, один в облака, другой в историю, в традиции, а вот третьих Соловьев просто не нашел, щук в море, чтоб карась не дремал. Много было таких, которые пытались разбудить этих самых карасей, уж чем только не приманывали, и вольной грамотой, и образованием, только эти щуки волками оказались, все равно на Европу смотрят и убегают.
Как всем хочется иметь "свои корни", а вернее "пустить" эти корни в совершенно чужой и непонятной для них среде, названной Россией. Как хочется предстать этакими мессиями и позвать к идеалам людей, которые кроме водки, соленого огурца и пьяной бабы по субботам ничего больше не видели и не хотят видеть в своем отечестве. И имеют на это полное право.
Собственно, я этот поворот предвидела 20 лет назад, когда все начиналось. Разгребут, думала, все рудники, нефть, алмазы, а потом за народ возьмутся, в кафтаны переоденут, ермолку набекрень и в конюшню, традиции возрождать. Вроде бы и вперед смотрим, в будущее лицом повернуты, а все задом пятимся по рачьи, в знакомое, в выстраданное и потому в родное крепостное право, с царями и помещиками, гренадерами и тайной канцелярией.
Вот только со щуками не выяснили, с каких морей они в наше болото заходят и что им от нас надо.
Человеческий фактор.
Человеческий фактор играет сегодня наряду со стихией, экономическим кризисом, астрономическими явлениями и тайными программами авантюристов не просто заметную роль, а одну из главных, как угроза существованию цивилизации на земле. Человек не способен больше выдерживать ни натиска металлобетонных и пластиковых конструкций, ни электронных безапелляционных технологий, ни информационной необозримости, ни политического манипуляторства пропаганды.
Нет уверенности, что человек не заснет за рулем в дороге, не расплачется слезами при вручении ему публичной награды, не схватится за пистолет в супермаркете, не перестреляет своих одноклассников, не бросится под электричку в метро, не станет камикадзе. Мы не уверены, что даже те, кто охраняет нас сегодня, завтра не повернут оружие против нас, а те, которых мы обучили, ничего не забудут. Мы даже не подозреваем, что оператор на атомной станции способен влюбиться или переживать потерю близких, а офицер-подводник вдруг решить больше никогда не всплывать.
Надежность этого мира стоит под вопросом и зависит зачастую не от преступных замыслов конструкторов, бизнеса и террористов, а от хрупкого человеческого материала его легитимных субъектов и участников.
К утру с левого бока, на котором люблю сладко спать, повернулась на правый, и тут в голове что-то перевернулось, из-под ног, говорят, земля уходит, а тут все закачалось, молнии вспыхивают, и понеслись на меня огненные шары и черные дыры, одно чувствую, что лечу куда-то в тартарары.
Просыпаюсь, свинцовая голова, не поднять, гипоталамус там или вестибулярный аппарат отключился, лоб горит, и ощущение, что могла бы улететь запросто и не вернуться.
Вот так возьмет что-то и отключится само, а ты потом думай, чего ему не хватало для полного счастья. Хоть бы как-то предупредить, что в организме намечаются сбои, хоть бы каким цветом предупреждающим обозначить состояние, это же не птичка какая-то, а человек, система дорогостоящая. А если за рулем, или в транспорте, или на улице, что может быть, страшно подумать.
Страшно, не страшно, а вот взял автобус и место не уступил локомотиву, и сорок два человека в тартарары, как не бывало, вот что там могло на кого найти, где что могло отключиться, трудно представить.
Хорошо, у меня боли нет, только головокружение, и дрожь смертельная, буквально, вроде бы с ней соприкоснулась, с холодной и немилосердной, а там люди с переломами, раздавленные. Как это все может укладываться и потом на живых людях отражаться. Человеческий фактор на износе, на изломе, биология не выдерживает железа, прогресс мстит, какие машины, какая прибыль, какие фантазии еще придут в голову эту, чтобы не перевернуться в одно прекрасное утро, и не стать просто грудой искореженного металла, обагренного кровью. И остановить невозможно, и предвидеть нельзя.
Фаусты поощряются.
Чем старше человек, тем чаще он об этом думает. О том, что будет время, когда его не будет, больше не коснется, больше не увидит. Но лучше не вникать и не думать о смерти. А между тем нет ничего более привлекательного для размышлений, как категории временности и вечности.
Никто уже не вспоминает о теологических обещаниях бессмертия, и особо не представляет натуралистическую версию превращения из одного состояния в другое, но философский смысл этого феномена всех устраивает как нельзя лучше.
Одно дело, видеть кого-то умершим, другое дело, ощущать себя в понимании конечности, зная, что это лично твое состояние, и никого больше.
Только лично для тебя она позитивна, вынуждающая тебя всегда видеть ее впереди, и тем осмыслять не только свое существование, но и выйти за пределы своей субъективности, чтобы однажды убедиться в полном отсутствие ее значимости.
Преодолевая страх, мы, сопротивляемся, однако, но где-то внутри уже подготавливая себя к поражению. Жизнь фактически представляет собой этот бескомпромиссный процесс движения к смерти, но импонирует нам своей рациональностью и последовательностью. Фаусты поощряются, но Мефистофели превращаются в наших политических и идеологических противников, навязывая нам бессмысленность всякого им сопротивления, а на деле подчинение раз и навсегда установленному ими порядку и законам, превращая смерть в инструмент власти.
Отсюда и отношение к власти, как к смерти, и попытки вытеснить ее из сознания, исключить из социального процесса, представить ее как репрессивную угрозу нашей свободе, то есть, бессмертию, тогда как требуется всего навсего перестать об этом мечтать, осознав реальность скорее смерти, чем жизни.
Жили мы в деревне.
Жили мы в деревне. У меня отца не было, но в доме жил человек, которого я должна была называть папой. Язык у меня не поворачивался, и приходилось составлять предложения так, чтобы напрямик к нему не обращаться. Вот оттуда, наверное, и пошли мои уникальные способности в русском языке.
Помню, было воскресное солнечное утро, по нагрузке за неделю я уже чувствовала, что надо бы и передохнуть, в смысле не ходить в садик, который был одним единственным в деревне и располагался на Третьей улице. Мы жили на улице Сталина, она упиралась в Первую улицу, потом переименованную в Первомайскую, параллельно шла Вторая улица и Третья.
Но утром мать собирает и отправляет меня одну в садик. Мне тогда было три года, может быть чуть побольше, и я иду, мама сказала.
Заблудиться было невозможно, и память не подвела, потому что каждое утро меня кто-нибудь отводил, шли мы навстречу солнцу, оно светило нам прямо в глаза. Это я даже не запоминала, а просто повернула от дома и пошла. Ноги помнили.
Так ведь и детский сад сама нашла среди домов, но калитка была заперта. Кто-то шел мимо и сказал, что сегодня садик не работает. А мне хотелось кушать, видно время было уже к полудню.
Вот, как вернулась, особых таких впечатлений не отразилось, но момент, когда я открываю большую и тяжелую для меня дверь дома, почти перелезаю через высокий порог и вижу, как мать и человек, которого я должна была называть папой, сидят на кухне и едят из дымящихся тарелок что-то очень вкусное, этот момент я запомнила навсегда.
Косо на меня взглянув, никто из них не бросился ко мне, чтобы усадить за стол, или хотя бы оправдаться, что садик не работает. Меня снова отправили на улицу, чтоб не мешалась.
Все, что ни делается, все к лучшему.
Верующий человек, все тот же влюбленный, с ним ни о чем нельзя поговорить, кроме как о его кумире, все попытки вправо-влево заканчиваются одной темой и рассказами о тех местах, где они с ним встречаются. В его высокопарной речи определенный набор слов и выражений, устойчивый и не меняющийся, чтобы не случилось, вызубренным на каждый непредвиденный поворот событий всегда одной единственной фразой, а в сущности отражающий его состояние - радость, светящуюся из всех его телодвижений и мимики.
Разве это плохо, скажете вы, то ходил одинокой букой, закомплексованный и запуганный политиками, а тут обрел друга молчаливого, картинку его перед собой поставил, свое самое сокровенное ему выкладывает, и главное, ждет.
Ждет его дня рождения, вновь и вновь переживает его биографию и кончину, перечитывает его наследие, бережет и выставляет для окружающих вещички на всеобщее обозрение, как дети, получив в подарок игрушку, стараются показать и похвастаться перед всеми, что она у них есть. Ждет обещанного конца света и кары для всех тех, кто не разделил с ним его заблуждение, надеется на обещанный рай за твердолобость, и даже не допускает мысли, что у кого-то могут быть другие кумиры, и другие увлечения. Конечно, это радость, что же еще.
Спросите, а много у нас радостных людей, чтобы вот так стояли и не отрываясь смотрели, любуясь, на обычного бородача, в цепях и папахе, с заочно-приходским образованием уровня ПТУ, где обучают поповскому ремеслу, совсем как мы не можем спокойно смотреть на наших президентов, ловя каждый жест и слово лиц, поставленных намного выше, чем наше угрюмое существование. Как мы не можем дня прожить, не узнав из новостей, что там они говорят нам и как тратят наши деньги.
Верующие, они не только пребывают по своей сути вне жизни, вне политики, но и вне родины, вне национальности, не испытывая патриотической верности к живому сообществу, а только к идолам, в таком космологически абстрактном мире противоборствующих понятий, и даже чисто внешне пренебрегают надеть на себя национальную одежду, а ходят чуть ли не в лохмотьях. Зато глядят не наглядятся на сверкающие одеяния своих пастырей, также очень далеких от национального понимания, как не понятна их речь, усыпанная архаикой и титулами.
Казалось бы, ничего не стоит на месте, все подвержено изменению, но только не это сознание, в котором догматизм и ритуальность настолько сковали все творческие порывы этих людей, что превратили их поведение в застопоренную пластинку с повторяющимся текстом. И они этому рады. Они обрели счастье не думать, не искать выхода, не сталкиваться с проблемами, а ждать и подчиняться. Они поверили, что все, что не делается, все к лучшему.
Откуда столько цинизма.
В ЖЖ пишут все, но комментировать предпочитаем только особо известных. Там как-то спокойнее, все в куче. Прочитаешь от нечего делать такую ленту комментариев, и ничего не поймешь, плохо это или хорошо, что есть такой приемчик, как отрешение от должности в связи с утратой доверия, но сколько в комментариях цинизма, высказанного и не высказанного, не шутят, а льется поток еще не изученного сознания, о чем только философы думают, такой материал пропадает.
Понятно, что он, этот поток, направлен в отношении власти, которая эту формулировку недавно применила к Лужкову, уволив его с должности градоначальника Москвы, понятно, что она, эта формулировка, закреплена в юридических документах в виде закона, но откуда столько цинизма у населения, вот с этим попытаюсь разобраться.
Просвещенные обладатели интернетных новостей вполне обосновано привыкли уже низводить до уровня субъективной критики все, что может появиться в информационном пространстве, воспринимая других авторов, как своих оппонентов, а не иначе. Образованность привела фактически к конфликту, критика власти, это и есть конфликт, воплощенный в сопротивление, как противовес понятию стабильности, к которой стремится власть, не облаченная доверием. Не совсем ясны и нормативные основания критики, никак социально не ангажированной в отсутствие демократических традиций в государстве.
Сама по себе критика имеет двойственную природу, так как берет на себя полномочия судить, принимать ту или иную сторону противоречий, но отрешать по недоверию в условиях тотального правового обмана означало бы репрессию, и делая невозможной критику.
Феномен интернетской "общественности", имманентно превращенной в особую структуру, ориентированную на рациональное обсуждение общих проблем, в основном направленный против лжи, сосредоточился тем не менее на позиции циника, потерявшего связь между своими знаниями и реальностью, а в контексте комментариев потерявший и связь между одиночными высказываниями и диффузной массой подражателей. Но несчастной ее не назовешь, полную сарказма и иронии, эту циничную негативность, а скорее той ложью, с которой ей же предназначено сразиться.
Политика никогда не отличалась особой правдивостью, а цинизм комментаторов выглядит как протест против политической лжи, как ложь против лжи, как рефлексия на деструктивные манипуляции с общественностью, как метафорическое явление без какого-либо желания критиковать, как мужество что-то просто сказать, преодолев стыд, страх и недоверие.
Нужна ли революция в России, и какая революция нам нужна.
Картины и фрески вооруженного Петрограда 17-го года в исторической памяти горожан никто еще не снял, а сами они снимать не собираются. Не смотря на то, что вся дореволюционная топонимика была восстановлена сразу же, как только прозвучало слово "перестройка", еще при покойном Сопчаке, каждый камень здесь еще слышит романтический топот бегущих босяков к воротам Зимнего. "Аврора" и сегодня готова сняться с почти столетнего якоря и возвестить эру еще более мрачного поворота российской государственности от вольяжного слабохарактерного самодержавия к тоталитарному партийному контролю и тайной власти КГБ. Но история планомерно затягивает бедного человека в петлю социального переустройства, и человек не перестает верить утопическим бредням о светлом будущем, которого у него никогда не было и не будет. Единственное, что еще заслуживает внимания во всех этих общественных катаклизмах, так это проблема сменяемости власти, как шанс и надежда, что следующий тиран будет добрее. Нет, такие революции нам не нужны, тем более, что сменяемость власти нам гарантирована самой человеческой природой, по типу, не уйдешь сам, так отодвинем. И даже пример корейского престолонаследия, когда еще ничего не подозревающим детям Ким Чен Ира передаются все чины и символы власти, не говорит о том, что не найдется способа ее опрокинуть. Но факт, что призрак революции все еще продолжает теребить воспаленную психику неудачников, на данном историческом отрезке пора понять необходимость ее нравственного переосмысления, которое должно начаться не снизу, как раньше, не уяснив, что любой бунт будет подавлен, а зачинщики повешены на собственных прокламациях, а сверху, со стороны тех, кто порождает своими действиями и законами социальные противоречия. Революционный дух должен охватить самих властодержцев, и в России это уже видно не вооруженным глазом, что власть задыхается от собственной инертности, от недоверия к соратникам, рискуя потерять страну, потеряв поддержку собственного народа. Требуя от своих граждан подчинения закону, попробуйте подчиниться прежде всего сами, шагните в сторону от светлого венчика над своей головой, спуститесь на ступеньку ниже в своей вертикали, повернитесь лицом не к пустой стенке, разукрашенной идолами, а к живым людям. Только и всего.
Нетленные строки.
http://www.world-art.ru/lyric/lyric.php?id=6323
Пожалуй, лучше всего делать записи изо дня в день. Вести дневник, чтобы
докопаться до сути. Не упускать оттенков, мелких фактов, даже если кажется,
что они несущественны, и, главное, привести их в систему. Описывать, как я
вижу этот стол, улицу, людей, мой кисет, потому что ЭТО-ТО и изменилось.
Надо точно определить масштаб и характер этой перемены.
Взять хотя бы вот этот картонный футляр, в котором я держу пузырек с
чернилами. Надо попытаться определить, как я видел его до и как я
теперь. Ну так вот, это прямоугольный параллелепипед, который выделяется
на фоне... Чепуха, тут не о чем говорить. Вот этого как раз и надо
остерегаться -- изображать странным то, в чем ни малейшей странности нет.
Дневник, по-моему, тем и опасен: ты все время начеку, все преувеличиваешь и
непрерывно насилуешь правду. С другой стороны, совершенно очевидно, что у
меня в любую минуту -- по отношению хотя бы к этому футляру или к любому
другому предмету -- может снова возникнуть позавчерашнее ощущение. Я должен
всегда быть к нему готовым, иначе оно снова ускользнет у меня между пальцев.
Не надо ничего, а просто тщательно и в мельчайших подробностях
записывать все, что происходит.
Само собой, теперь я уже не могу точно описать все то, что случилось в
субботу и позавчера, с тех пор прошло слишком много времени. Могу сказать
только, что ни в том, ни в другом случае не было того, что обыкновенно
называют "событием". В субботу мальчишки бросали в море гальку -- "пекли
блины", -- мне захотелось тоже по их примеру бросить гальку в море. И вдруг
я замер, выронил камень и ушел. Вид у меня, наверно, был странный, потому
что мальчишки смеялись мне вслед.
Такова сторона внешняя. То, что произошло во мне самом, четких следов
не оставило. Я увидел нечто, от чего мне стало противно, но теперь я уже не
знаю, смотрел ли я на море или на камень. Камень был гладкий, с одной
стороны сухой, с другой -- влажный и грязный. Я держал его за края,
растопырив пальцы, чтобы не испачкаться.
Позавчерашнее было много сложнее. И к нему еще добавилась цепочка
совпадений и недоразумений, для меня необъяснимых. Но не стану развлекаться
их описанием. В общем-то ясно: я почувствовал страх или что-то в этом роде.
Если я пойму хотя бы, чего я испугался, это уже будет шаг вперед.
Занятно, что мне и в голову не приходит, что я сошел с ума, наоборот, я
отчетливо сознаю, что я в полном рассудке: перемены касаются окружающего
мира. Но мне хотелось бы в этом убедиться.
2
Теперь я один. Не совсем один Есть еще эта мысль, она рядом, она ждет.
Она свернулась клубком, как громадная кошка; она ничего не объясняет,
не шевелится, она только говорит: "нет". Нет, не было у меня никаких приключений.
Я набиваю трубку, раскуриваю ее и вытягиваюсь на кровати, набросив на
ноги пальто. Не пойму, почему мне так грустно и я так устал. Даже если и
вправду у меня никогда не было приключений, что из того?
У меня не было приключений. В моей жизни случались истории,
происшествия, события -- что угодно. Но не приключения. И дело тут не в
словах, я начинаю это понимать. Было нечто, чем я, не сознавая этого,
дорожил больше всего на свете. Это была не любовь, боже мой, нет, и не
слава, не богатство. Это было... В общем, я воображал, что в известные
минуты моя жизнь приобретала редкий и драгоценный смысл. И для этого не было
нужды в каких-то особых обстоятельствах, нужна была просто некоторая
четкость. Нынешняя моя жизнь не слишком блистательна, но время от времени,
например, когда в кафе играла музыка, я возвращался вспять и говорил себе: в
былые дни, в Лондоне, в Мекнесе, в Токио я пережил восхитительные минуты, у
меня были приключения. И вот теперь это у меня отнимают. Без всякого
видимого повода я вдруг понял, что обманывал себя десять лет. Приключения
бывают в книгах. Правда, все, о чем говорится в книгах, может случиться и в
жизни, но совсем не так. А именно тем, как это случается, я и дорожил.
Во-первых, начало всегда должно было быть настоящим началом. Увы!
Теперь я так ясно вижу, чего я хотел. Истинное начало возникает как звук
трубы, как первые ноты джазовой мелодии, оно разом прогоняет скуку,
уплотняет время. О таких особенных вечерах потом говорят: "Я гулял, был
майский вечер". Ты гуляешь, взошла луна, ты ничем не занят, бездельничаешь,
немного опустошен. И вдруг у тебя мелькает мысль: "Что-то случилось". Что
угодно -- может, в темноте что-то скрипнуло или на улице мелькнул легкий
силуэт. Но это крохотное событие не похоже на другие -- ты сразу чувствуешь,
оно предваряет что-то значительное, чьи очертания еще теряются во мгле, и ты
говоришь себе: "Что-то начинается".
Что-то начинается, чтобы прийти к концу: приключение не терпит
длительности; его смысл -- в его гибели. К этой гибели, которая, быть может,
станет и моей, меня влечет неотвратимо. И кажется, что каждое мгновение
наступает лишь затем, чтобы потянуть за собой те, что следуют за ним. И
каждым мгновением я безгранично дорожу -- я знаю: оно неповторимо,
незаменимо, -- но я не шевельну пальцем, чтобы помешать ему сгинуть. Я знаю:
вот эта последняя минута -- в Берлине ли, в Лондоне ли, -- которую я провожу
в объятьях этой женщины, встреченной позавчера, минута, страстно мной
любимая, женщина, которую я готов полюбить, -- уже истекает. Я уеду в другие
страны. Я никогда больше не увижу эту женщину, никогда не повторится эта
ночь. Я склоняюсь над каждой секундой, стараюсь исчерпать ее до дна, все,
что она содержит -- и мимолетную нежность прекрасных глаз, и уличный шум, и
обманчивый свет зари, -- я стараюсь вобрать в себя, навеки запечатлеть в
себе, и, однако, минута истекает, я не удерживаю ее, мне нравится, что она
уходит.
А потом вдруг что-то разбивается вдребезги. Приключение окончено, время
вновь обретает свою будничную вязкость. Я оглядываюсь: позади меня
прекрасная мелодическая форма сейчас канет в прошлое. Она уменьшается, идя
на ущерб, она съеживается, и вот конец уже сливается в одно с началом. И,
провожая взглядом эту золотую точку, я думаю, что, даже если мне пришлось
едва не поплатиться жизнью, разориться, потерять друга, я согласился бы
пережить заново все, от начала до конца, в тех же самых обстоятельствах. Но
приключение нельзя ни повторить, ни продлить.
Да, вот чего я хотел -- увы, хочу и сейчас. Когда поет Негритянка, меня
охватывает такое безграничное счастье. Каких вершин я мог бы достичь, если
бы тканью мелодии стала моя СОБСТВЕННАЯ ЖИЗНЬ.
А мысль, неизреченная, все здесь. Она невозмутимо ждет. И мне кажется,
что она говорит:
"Вот как? Вот, оказывается, ЧЕГО ты хотел? Ну так этого-то у тебя как
раз никогда и не было (вспомни: ты просто морочил себя игрой слов, называл
приключениями мишуру странствий, любовь продажных девок, потасовки,
побрякушки) и никогда не будет, ни у тебя, ни у кого другого".
Но почему? ПОЧЕМУ?
3
Только все дело в том, что эти разговоры набили мне оскомину еще в
юности. Правда, вырос я не в семье профессионалов. Но существуют ведь и
любители. Секретари, служащие, торговцы, те, кто в кафе слушают других; к
сорока годам их распирает опыт, который они не могут сбыть на сторону. По
счастью, они наплодили детей, их-то они и заставляют потреблять этот опыт,
не сходя с места. Они хотели бы внушить нам, что их прошлое не пропало
даром, что их воспоминания потихоньку сгустились, обратившись в Мудрость.
Удобное прошлое! Карманное прошлое, книжица из золотой библиотеки, полная
прописных истин. "Поверьте мне, я говорю на основании опыта, всему, что я
знаю, меня научила жизнь". Да разве Жизнь взялась бы думать за них? Все
новое они объясняют с помощью старого, а старое -- с помощью событий еще
более древних, как те историки, которые Ленина изображают русским
Робеспьером, а Робеспьера -- французским Кромвелем: в конечном счете они так
ничего и не поняли.... За их спесью угадывается угрюмая лень; замечая
только, как одна видимость сменяет другую, они зевают и думают: ничто не
ново под луною. "Старый псих" -- и доктор Роже смутно вспоминает других
старых психов, не помня ни одного из них в отдельности. Что бы ни выкинул
мсье Ахилл, мы не должны удивлялься: ВСЕ ПОНЯТНО -- старый псих!
Он вовсе не старый псих -- ему страшно. Чего он боится? Когда ты хочешь
что-то понять, ты оказываешься с этим "что-то" лицом к лицу, совсем один,
без всякой помощи, и все прошлое мира ничем тебе помочь не может. А потом
это "что-то" исчезает, и то, что ты понял, исчезает вместе с ним.
Питаться общими соображениями куда отраднее. К тому же профессионалы,
да и любители тоже, в конце концов всегда оказываются правы. Их мудрость
советует производить как можно меньше шума, как можно меньше жить,
постараться, чтобы о тебе забыли. Больше всего они любят рассказывать о
людях неблагоразумных, о чудаках, которых постигла кара. Ну что ж, наверно,
так и бывает, никто не станет утверждать обратное. Быть может, у мсье Ахилла
совесть не совсем спокойна. Быть может, он думает -- послушайся он советов
своего отца, своей старшей сестры, он не дошел бы до того, до чего дошел.
Доктор вправе судить. Он ведь не загубил свою жизнь, он сумел стать полезным
для окружающих. Спокойный, могущественный, навис он над этим жалким
обломком; он -- скала.
4
Я потревожил вещь, которая ждала, она обрушилась на меня, она течет во
мне, я полон ею. Ничего особенного: Вещь -- это я сам. Существование,
освобожденное, вырвавшееся на волю, нахлынуло на меня. Я существую.
Существую. Это что-то мягкое, очень мягкое, очень медленное. И легкое
-- можно подумать, оно парит в воздухе. Оно подвижно. Это какие-то касания
-- они возникают то здесь, то там и пропадают. Мягкие, вкрадчивые. У меня во
рту пенистая влага. Я проглатываю ее, она скользнула в горло, ласкает меня,
и вот уже снова появилась у меня во рту; у меня во рту постоянная лужица
беловатой жидкости, которая -- ненавязчиво -- обволакивает мой язык. Эта
лужица -- тоже я. И язык -- тоже. И горло -- это тоже я.
Я вижу кисть своей руки. Она разлеглась на столе. Она живет -- это я.
Вскакиваю рывком -- если б только я мог перестать думать, мне стало бы
легче. Мысли -- вот от чего особенно муторно... Они еще хуже, чем плоть.
Тянутся, тянутся без конца, оставляя какой-то странный привкус. А внутри
мыслей -- слова, оборванные слова, наметки фраз, которые возвращаются снова
и снова: "Надо прекра... я суще... Смерть... Маркиз де Роль умер... Я не...
Я суще..." Крутятся, крутятся, и конца им нет. Это хуже всего -- потому что
тут я виновник и соучастник. К примеру, эта мучительная жвачка-мысль: "Я
СУЩЕСТВУЮ", ведь пережевываю ее я. Я сам. Тело, однажды начав жить, живет
само по себе. Но мысль -- нет; это я продолжаю, развиваю ее. Я существую. Я
мыслю о том, что я существую! О-о, этот длинный серпантин, ощущение того,
что я существую, -- это я сам потихоньку его раскручиваю... Если бы я мог
перестать мыслить! Я пытаюсь, что-то выходит -- вроде бы голова наполнилась
туманом... и вот опять все начинается сызнова: "Туман... Только не
мыслить... Не хочу мыслить... Я мыслю о том, что не хочу мыслить. Потому что
это тоже мысль". Неужто этому никогда не будет конца?
Моя мысль -- это я: вот почему я не могу перестать мыслить. Я
существую, потому что мыслю, и я не могу помешать себе мыслить. Вот даже в
эту минуту -- это чудовищно -- я существую ПОТОМУ, что меня приводит в ужас,
что я существую. Это я, Я САМ извлекаю себя из небытия, к которому
стремлюсь: моя ненависть, мое отвращение к существованию -- это все разные
способы ПРИНУДИТЬ МЕНЯ существовать, ввергнуть меня в существование. Мысли,
словно головокруженье, рождаются где-то позади, я чувствую, как они
рождаются где-то за моим затылком... стоит мне сдаться, они окажутся прямо
передо мной, у меня между глаз -- и я всегда сдаюсь, и мысль набухает,
набухает, и становится огромной, и, заполнив меня до краев, возобновляет мое
существование.
5
Я через силу пережевываю кусок хлеба, не решаясь его проглотить. Люди.
Людей надо любить. Люди достойны восхищения.
Сейчас меня вывернет наизнанку, и вдруг -- вот она -- Тошнота.
Тяжелый приступ -- меня всего трясет. Уже целый час я чувствовал ее
приближение, только не хотел себе в этом признаться. Этот вкус сыра во
рту... Самоучка что-то лепечет, его голос вяло жужжит в моих ушах. Но я уже
не слышу, что он говорит. Я киваю, как автомат. Моя рука сжимает ручку
десертного ножа. Я ЧУВСТВУЮ черную деревянную ручку. Ее держит моя рука. Моя
рука. Лично я предпочел бы не трогать ножа: чего ради вечно к чему-нибудь
прикасаться? Вещи созданы не для того, чтобы их трогали. Надо стараться
проскальзывать между ними, по возможности их не задевая. Иногда возьмешь
какую-нибудь из них в руки -- и как можно скорее спешишь от нее отделаться.
Нож падает на тарелку. При этом звуке седовласый господин вздрагивает и
смотрит на меня. Я снова беру нож, прижимаю лезвием к столу, сгибаю его.
Так вот что такое Тошнота, значит, она и есть эта бьющая в глаза
очевидность? А я-то ломал себе голову! И писал о ней невесть что! Теперь я
знаю: я существую, мир существует, и я знаю, что мир существует. Вот и все.
Но мне это безразлично. Странно, что все мне настолько безразлично, меня это
пугает. А пошло это с того злополучного дня, когда я хотел бросить в воду
гальку. Я уже собрался швырнуть камень, поглядел на него, и тут-то все и
началось: я почувствовал, что он существует. После этого Тошнота повторилась
еще несколько раз: время от времени предметы начинают существовать в твоей
руке. Приступ был в "Приюте путейцев", а до этого, когда однажды ночью я
смотрел в окно, а потом еще в воскресенье в городском парке и еще несколько
раз. Но таким жестоким, как сегодня, он не был ни разу.
-- ...Древнего Рима, мсье?
Кажется, Самоучка о чем-то спрашивает. Я оборачиваюсь к нему и
улыбаюсь. В чем дело? Что с ним такое? Отчего он съежился на своем стуле?
Значит, меня уже стали бояться? Этим должно было кончиться. Впрочем, мне все
безразлично. Кстати, они боятся меня не совсем зря: я могу натворить что
угодно. Например, всадить этот фруктовый ножик в глаз Самоучки. После этого
сидящие вокруг люди кинутся меня топтать, выбьют мне зубы своими ботинками.
Но удерживает меня не это: вкус крови во рту вместо вкуса сыра -- разницы
никакой. Но надо сделать движение, надо вызвать к жизни ненужное событие --
ведь и крик, который вырвется у Самоучки, и кровь, которая потечет по его
лицу, и то, что эти люди сорвутся со своих мест, -- все лишнее, и без того
хватает вещей, которые существуют.
Окружающие уставились на меня; два полномочных представителя молодости
прервали свое нежное воркованье. Открытый рот женщины напоминает куриный
зад. Между тем могли бы понять, что никакой опасности я не представляю.
Я встаю, вокруг меня все ходит ходуном. Самоучка впился в меня своими
огромными глазами, которые я не выколю.
-- Вы уже уходите? -- бормочет он.
-- Я немного устал. Спасибо за угощение. До свидания.
Тут я замечаю, что в левой руке по-прежнему держу десертный ножик.
Бросаю его на тарелку, тарелка звякнула. В гробовой тишине прохожу по залу.
Они перестали есть, они уставились на меня, аппетит у них пропал.
И все же перед уходом я оборачиваюсь к ним лицом, чтобы оно врезалось в
их память.
6
Сейчас под моим пером рождается слово Абсурдность совсем недавно в
парке я его не нашел, но я его и не искал, оно мне было ник чему: я думал
без слов о вещах, вместе с вещами. Абсурдность -- это была не мысль,
родившаяся в моей голове, не звук голоса, а вот эта длинная мертвая змея у
моих ног, деревянная змея. Змея или звериный коготь, корень или коготь грифа
-- не все ли равно. И, не пытаясь ничего отчетливо сформулировать, я понял
тогда, что нашел ключ к Существованию, ключ к моей Тошноте, к моей
собственной жизни. В самом деле, все, что я смог уяснить потом, сводится к
этой основополагающей абсурдности. Абсурдность -- еще одно слово, а со
словами я борюсь: там же я прикоснулся к самой вещи. Но теперь я хочу
запечатлеть абсолютный характер этой абсурдности. В маленьком раскрашенном
мирке людей жест или какое-нибудь событие могут быть абсурдными только
относительно -- по отношению к обрамляющим их обстоятельствам. Например,
речи безумца абсурдны по отношению к обстановке, в какой он находится, но не
по отношению к его бреду. Но я только что познал на опыте абсолютное --
абсолютное, или абсурд.
Удивительная минута. Неподвижный, застывший, я погрузился в зловещий
экстаз. Но в самый разгар экстаза возникло нечто новое: я понял Тошноту,
овладел ею. По правде сказать, я не пытался сформулировать свое открытие. Но
думаю, что отныне мне будет нетрудно облечь его в слова. Суть его --
случайность. Я хочу сказать, что -- по определению -- существование не
является необходимостью. Существовать -- это значит БЫТЬ ЗДЕСЬ, только и
всего; существования вдруг оказываются перед тобой, на них можно НАТКНУТЬСЯ,
но в них нет ЗАКОНОМЕРНОСТИ. Полагаю, некоторые люди это поняли. Но они
попытались преодолеть эту случайность, изобретя существо необходимое и
самодовлеющее. Но ни одно необходимое существо не может помочь объяснить
существование: случайность -- это не нечто кажущееся, не видимость, которую
можно развеять; это нечто абсолютное, а стало быть, некая совершенная
беспричинность. Беспричинно все -- этот парк, этот город и я сам. Когда это
до тебя доходит, тебя начинает мутить и все плывет, как было в тот вечер в
"Приюте путейцев", -- вот что такое Тошнота, вот что Подонки с Зеленого
Холма и им подобные пытаются скрыть с помощью своей идеи права. Жалкая ложь
-- ни у кого никакого права нет; существование этих людей так же
беспричинно, как и существование всех остальных, им не удается перестать
чувствовать себя лишними. В глубине души, втайне, они ЛИШНИЕ, то есть
бесформенные, расплывчатые, унылые.
7.
Прошло четверть часа. Самоучка зашептал снова. Я не смел поднять на
него глаза, но ясно представлял себе его ласковое, помолодевшее лицо и
устремленные на него тяжелые взгляды, которых он не замечает. В какую-то
минуту вдруг раздался его смех -- звонкий мальчишеский смех. У меня сжалось
сердце -- мне казалось, что дрянные юнцы хотят утопить котенка. И вдруг
шепот умолк. Тишина показалась мне трагической -- это же конец, смертный
приговор. Я низко склонился над газетой, делая вид, будто читаю, но я не
читал: вздернув брови, я старался как можно выше поднять глаза, чтобы
разглядеть то, что разыгрывается в двух шагах от меня в этой тишине. Я
слегка повернул голову и тогда кое-что увидел краем глаза: это была рука,
маленькая белая рука, только что скользившая по краю стола. Теперь она
лежала ладонью кверху, расслабленная, нежная и чувственная, в ней была
непринужденная нагота купальщицы, греющейся на солнце. К ней нерешительно
приближалось что-то темное и волосатое. Это был толстый, пожелтевший от
табака палец -- рядом с этой рукой он был точь-в-точь мужской член во всей
его неуклюжести. На миг он замер, торчком нацелившись в нежную ладонь, потом
вдруг стал робко ее поглаживать. Я не удивился, я разозлился на Самоучку: не
мог сдержаться, глупец! Неужели он не чувствует опасности? У него еще
оставался шанс, крохотный шанс: если он сейчас же положит руки на стол по
обе стороны своей книги, если будет сидеть смирно, быть может, на этот раз
ему удастся избежать уготованной ему участи. Но я ЗНАЛ, что он упустит свой
шанс; палец нежно, робко касался неподвижной плоти, поглаживал ее, едва
касаясь, не смея надавить на нее -- можно было подумать, что он сознает свое
уродство. Я резко поднял голову, я больше не мог выдержать этого упрямого
движения взад-вперед -- я пытался поймать взгляд Самоучки и громко кашлянул,
чтобы его предупредить. Но он закрыл глаза, он улыбался. Другая его рука
исчезла под столом. Мальчишки больше не смеялись, они побледнели.
Черноволосый малыш сжал губы, он испугался, казалось, он не ожидал такого
стремительного развития событий. Однако руки он не отнимал, она по-прежнему
неподвижно лежала на столе, разве что слегка сжалась. Его приятель разинул
рот с дурацким, перепуганным видом.
8
Чтобы заполнить время, делаю подсчеты. Тысяча двести франков в месяц --
это не слишком жирно. И все же, если поприжаться, этого должно хватить. За
комнату триста франков, пятнадцать франков в день на еду; на стирку, мелкие
расходы и кино, остается четыреста пятьдесят. Новое белье и одежду
понадобится покупать не скоро. Оба мои костюма пока опрятны, хотя и
залоснились на локтях; если я буду аккуратен, они послужат мне еще годика
три-четыре.
Боже мой! Стало быть, Я собираюсь прозябать этаким грибом? Что я буду
делать целыми днями? Гулять. Посиживать на железном кресле в саду Тюильри
или нет, пожалуй, на скамейке -- это дешевле. Ходить в библиотеку читать
книги? А еще? Раз в неделю кино. А еще? Может, по воскресеньям позволю себе
выкурить сигару? Может, буду играть в крокет с пенсионерами в Люксембургском
саду? В тридцать лет! Мне жалко самого себя. Минутами мне приходит мысль: а
не лучше ли спустить за год все триста тысяч франков, что у меня остались, а
потом... Но что мне это даст? Новую одежду? Женщин? Путешествия? Все уже
было, а теперь конец -- больше не хочется: какой от всего этого прок? Через
год я окажусь таким же опустошенным, как сегодня, мне даже вспомнить будет
нечего, а наложить на себя руки не хватит духу.
Тридцать лет! И 14 400 франков ренты. Каждый месяц стриги себе купоны.
Но ведь я еще не старик. Дали бы мне что-нибудь делать, все равно что...
Нет, лучше думать о чем-нибудь другом, потому что сейчас я ломаю комедию
перед самим собой. Я ведь прекрасно знаю, что ничего делать не хочу:
что-нибудь делать -- значит создавать существование, а его и без того
слишком много.
По правде сказать, мне просто не хочется выпускать из рук перо, похоже,
надвигается приступ Тошноты, а когда я пишу, мне кажется, я его оттягиваю.
Вот я и пишу что в голову придет.
Человеческий фактор играет сегодня наряду со стихией, экономическим кризисом, астрономическими явлениями и тайными программами авантюристов не просто заметную роль, а одну из главных, как угроза существованию цивилизации на земле. Человек не способен больше выдерживать ни натиска металлобетонных и пластиковых конструкций, ни электронных безапелляционных технологий, ни информационной необозримости, ни политического манипуляторства пропаганды.
Нет уверенности, что человек не заснет за рулем в дороге, не расплачется слезами при вручении ему публичной награды, не схватится за пистолет в супермаркете, не перестреляет своих одноклассников, не бросится под электричку в метро, не станет камикадзе. Мы не уверены, что даже те, кто охраняет нас сегодня, завтра не повернут оружие против нас, а те, которых мы обучили, ничего не забудут. Мы даже не подозреваем, что оператор на атомной станции способен влюбиться или переживать потерю близких, а офицер-подводник вдруг решить больше никогда не всплывать.
Надежность этого мира стоит под вопросом и зависит зачастую не от преступных замыслов конструкторов, бизнеса и террористов, а от хрупкого человеческого материала его легитимных субъектов и участников.
К утру с левого бока, на котором люблю сладко спать, повернулась на правый, и тут в голове что-то перевернулось, из-под ног, говорят, земля уходит, а тут все закачалось, молнии вспыхивают, и понеслись на меня огненные шары и черные дыры, одно чувствую, что лечу куда-то в тартарары.
Просыпаюсь, свинцовая голова, не поднять, гипоталамус там или вестибулярный аппарат отключился, лоб горит, и ощущение, что могла бы улететь запросто и не вернуться.
Вот так возьмет что-то и отключится само, а ты потом думай, чего ему не хватало для полного счастья. Хоть бы как-то предупредить, что в организме намечаются сбои, хоть бы каким цветом предупреждающим обозначить состояние, это же не птичка какая-то, а человек, система дорогостоящая. А если за рулем, или в транспорте, или на улице, что может быть, страшно подумать.
Страшно, не страшно, а вот взял автобус и место не уступил локомотиву, и сорок два человека в тартарары, как не бывало, вот что там могло на кого найти, где что могло отключиться, трудно представить.
Хорошо, у меня боли нет, только головокружение, и дрожь смертельная, буквально, вроде бы с ней соприкоснулась, с холодной и немилосердной, а там люди с переломами, раздавленные. Как это все может укладываться и потом на живых людях отражаться. Человеческий фактор на износе, на изломе, биология не выдерживает железа, прогресс мстит, какие машины, какая прибыль, какие фантазии еще придут в голову эту, чтобы не перевернуться в одно прекрасное утро, и не стать просто грудой искореженного металла, обагренного кровью. И остановить невозможно, и предвидеть нельзя.
Фаусты поощряются.
Чем старше человек, тем чаще он об этом думает. О том, что будет время, когда его не будет, больше не коснется, больше не увидит. Но лучше не вникать и не думать о смерти. А между тем нет ничего более привлекательного для размышлений, как категории временности и вечности.
Никто уже не вспоминает о теологических обещаниях бессмертия, и особо не представляет натуралистическую версию превращения из одного состояния в другое, но философский смысл этого феномена всех устраивает как нельзя лучше.
Одно дело, видеть кого-то умершим, другое дело, ощущать себя в понимании конечности, зная, что это лично твое состояние, и никого больше.
Только лично для тебя она позитивна, вынуждающая тебя всегда видеть ее впереди, и тем осмыслять не только свое существование, но и выйти за пределы своей субъективности, чтобы однажды убедиться в полном отсутствие ее значимости.
Преодолевая страх, мы, сопротивляемся, однако, но где-то внутри уже подготавливая себя к поражению. Жизнь фактически представляет собой этот бескомпромиссный процесс движения к смерти, но импонирует нам своей рациональностью и последовательностью. Фаусты поощряются, но Мефистофели превращаются в наших политических и идеологических противников, навязывая нам бессмысленность всякого им сопротивления, а на деле подчинение раз и навсегда установленному ими порядку и законам, превращая смерть в инструмент власти.
Отсюда и отношение к власти, как к смерти, и попытки вытеснить ее из сознания, исключить из социального процесса, представить ее как репрессивную угрозу нашей свободе, то есть, бессмертию, тогда как требуется всего навсего перестать об этом мечтать, осознав реальность скорее смерти, чем жизни.
Жили мы в деревне.
Жили мы в деревне. У меня отца не было, но в доме жил человек, которого я должна была называть папой. Язык у меня не поворачивался, и приходилось составлять предложения так, чтобы напрямик к нему не обращаться. Вот оттуда, наверное, и пошли мои уникальные способности в русском языке.
Помню, было воскресное солнечное утро, по нагрузке за неделю я уже чувствовала, что надо бы и передохнуть, в смысле не ходить в садик, который был одним единственным в деревне и располагался на Третьей улице. Мы жили на улице Сталина, она упиралась в Первую улицу, потом переименованную в Первомайскую, параллельно шла Вторая улица и Третья.
Но утром мать собирает и отправляет меня одну в садик. Мне тогда было три года, может быть чуть побольше, и я иду, мама сказала.
Заблудиться было невозможно, и память не подвела, потому что каждое утро меня кто-нибудь отводил, шли мы навстречу солнцу, оно светило нам прямо в глаза. Это я даже не запоминала, а просто повернула от дома и пошла. Ноги помнили.
Так ведь и детский сад сама нашла среди домов, но калитка была заперта. Кто-то шел мимо и сказал, что сегодня садик не работает. А мне хотелось кушать, видно время было уже к полудню.
Вот, как вернулась, особых таких впечатлений не отразилось, но момент, когда я открываю большую и тяжелую для меня дверь дома, почти перелезаю через высокий порог и вижу, как мать и человек, которого я должна была называть папой, сидят на кухне и едят из дымящихся тарелок что-то очень вкусное, этот момент я запомнила навсегда.
Косо на меня взглянув, никто из них не бросился ко мне, чтобы усадить за стол, или хотя бы оправдаться, что садик не работает. Меня снова отправили на улицу, чтоб не мешалась.
Все, что ни делается, все к лучшему.
Верующий человек, все тот же влюбленный, с ним ни о чем нельзя поговорить, кроме как о его кумире, все попытки вправо-влево заканчиваются одной темой и рассказами о тех местах, где они с ним встречаются. В его высокопарной речи определенный набор слов и выражений, устойчивый и не меняющийся, чтобы не случилось, вызубренным на каждый непредвиденный поворот событий всегда одной единственной фразой, а в сущности отражающий его состояние - радость, светящуюся из всех его телодвижений и мимики.
Разве это плохо, скажете вы, то ходил одинокой букой, закомплексованный и запуганный политиками, а тут обрел друга молчаливого, картинку его перед собой поставил, свое самое сокровенное ему выкладывает, и главное, ждет.
Ждет его дня рождения, вновь и вновь переживает его биографию и кончину, перечитывает его наследие, бережет и выставляет для окружающих вещички на всеобщее обозрение, как дети, получив в подарок игрушку, стараются показать и похвастаться перед всеми, что она у них есть. Ждет обещанного конца света и кары для всех тех, кто не разделил с ним его заблуждение, надеется на обещанный рай за твердолобость, и даже не допускает мысли, что у кого-то могут быть другие кумиры, и другие увлечения. Конечно, это радость, что же еще.
Спросите, а много у нас радостных людей, чтобы вот так стояли и не отрываясь смотрели, любуясь, на обычного бородача, в цепях и папахе, с заочно-приходским образованием уровня ПТУ, где обучают поповскому ремеслу, совсем как мы не можем спокойно смотреть на наших президентов, ловя каждый жест и слово лиц, поставленных намного выше, чем наше угрюмое существование. Как мы не можем дня прожить, не узнав из новостей, что там они говорят нам и как тратят наши деньги.
Верующие, они не только пребывают по своей сути вне жизни, вне политики, но и вне родины, вне национальности, не испытывая патриотической верности к живому сообществу, а только к идолам, в таком космологически абстрактном мире противоборствующих понятий, и даже чисто внешне пренебрегают надеть на себя национальную одежду, а ходят чуть ли не в лохмотьях. Зато глядят не наглядятся на сверкающие одеяния своих пастырей, также очень далеких от национального понимания, как не понятна их речь, усыпанная архаикой и титулами.
Казалось бы, ничего не стоит на месте, все подвержено изменению, но только не это сознание, в котором догматизм и ритуальность настолько сковали все творческие порывы этих людей, что превратили их поведение в застопоренную пластинку с повторяющимся текстом. И они этому рады. Они обрели счастье не думать, не искать выхода, не сталкиваться с проблемами, а ждать и подчиняться. Они поверили, что все, что не делается, все к лучшему.
Откуда столько цинизма.
В ЖЖ пишут все, но комментировать предпочитаем только особо известных. Там как-то спокойнее, все в куче. Прочитаешь от нечего делать такую ленту комментариев, и ничего не поймешь, плохо это или хорошо, что есть такой приемчик, как отрешение от должности в связи с утратой доверия, но сколько в комментариях цинизма, высказанного и не высказанного, не шутят, а льется поток еще не изученного сознания, о чем только философы думают, такой материал пропадает.
Понятно, что он, этот поток, направлен в отношении власти, которая эту формулировку недавно применила к Лужкову, уволив его с должности градоначальника Москвы, понятно, что она, эта формулировка, закреплена в юридических документах в виде закона, но откуда столько цинизма у населения, вот с этим попытаюсь разобраться.
Просвещенные обладатели интернетных новостей вполне обосновано привыкли уже низводить до уровня субъективной критики все, что может появиться в информационном пространстве, воспринимая других авторов, как своих оппонентов, а не иначе. Образованность привела фактически к конфликту, критика власти, это и есть конфликт, воплощенный в сопротивление, как противовес понятию стабильности, к которой стремится власть, не облаченная доверием. Не совсем ясны и нормативные основания критики, никак социально не ангажированной в отсутствие демократических традиций в государстве.
Сама по себе критика имеет двойственную природу, так как берет на себя полномочия судить, принимать ту или иную сторону противоречий, но отрешать по недоверию в условиях тотального правового обмана означало бы репрессию, и делая невозможной критику.
Феномен интернетской "общественности", имманентно превращенной в особую структуру, ориентированную на рациональное обсуждение общих проблем, в основном направленный против лжи, сосредоточился тем не менее на позиции циника, потерявшего связь между своими знаниями и реальностью, а в контексте комментариев потерявший и связь между одиночными высказываниями и диффузной массой подражателей. Но несчастной ее не назовешь, полную сарказма и иронии, эту циничную негативность, а скорее той ложью, с которой ей же предназначено сразиться.
Политика никогда не отличалась особой правдивостью, а цинизм комментаторов выглядит как протест против политической лжи, как ложь против лжи, как рефлексия на деструктивные манипуляции с общественностью, как метафорическое явление без какого-либо желания критиковать, как мужество что-то просто сказать, преодолев стыд, страх и недоверие.
Нужна ли революция в России, и какая революция нам нужна.
Картины и фрески вооруженного Петрограда 17-го года в исторической памяти горожан никто еще не снял, а сами они снимать не собираются. Не смотря на то, что вся дореволюционная топонимика была восстановлена сразу же, как только прозвучало слово "перестройка", еще при покойном Сопчаке, каждый камень здесь еще слышит романтический топот бегущих босяков к воротам Зимнего. "Аврора" и сегодня готова сняться с почти столетнего якоря и возвестить эру еще более мрачного поворота российской государственности от вольяжного слабохарактерного самодержавия к тоталитарному партийному контролю и тайной власти КГБ. Но история планомерно затягивает бедного человека в петлю социального переустройства, и человек не перестает верить утопическим бредням о светлом будущем, которого у него никогда не было и не будет. Единственное, что еще заслуживает внимания во всех этих общественных катаклизмах, так это проблема сменяемости власти, как шанс и надежда, что следующий тиран будет добрее. Нет, такие революции нам не нужны, тем более, что сменяемость власти нам гарантирована самой человеческой природой, по типу, не уйдешь сам, так отодвинем. И даже пример корейского престолонаследия, когда еще ничего не подозревающим детям Ким Чен Ира передаются все чины и символы власти, не говорит о том, что не найдется способа ее опрокинуть. Но факт, что призрак революции все еще продолжает теребить воспаленную психику неудачников, на данном историческом отрезке пора понять необходимость ее нравственного переосмысления, которое должно начаться не снизу, как раньше, не уяснив, что любой бунт будет подавлен, а зачинщики повешены на собственных прокламациях, а сверху, со стороны тех, кто порождает своими действиями и законами социальные противоречия. Революционный дух должен охватить самих властодержцев, и в России это уже видно не вооруженным глазом, что власть задыхается от собственной инертности, от недоверия к соратникам, рискуя потерять страну, потеряв поддержку собственного народа. Требуя от своих граждан подчинения закону, попробуйте подчиниться прежде всего сами, шагните в сторону от светлого венчика над своей головой, спуститесь на ступеньку ниже в своей вертикали, повернитесь лицом не к пустой стенке, разукрашенной идолами, а к живым людям. Только и всего.
Нетленные строки.
http://www.world-art.ru/lyric/lyric.php?id=6323
Пожалуй, лучше всего делать записи изо дня в день. Вести дневник, чтобы
докопаться до сути. Не упускать оттенков, мелких фактов, даже если кажется,
что они несущественны, и, главное, привести их в систему. Описывать, как я
вижу этот стол, улицу, людей, мой кисет, потому что ЭТО-ТО и изменилось.
Надо точно определить масштаб и характер этой перемены.
Взять хотя бы вот этот картонный футляр, в котором я держу пузырек с
чернилами. Надо попытаться определить, как я видел его до и как я
теперь. Ну так вот, это прямоугольный параллелепипед, который выделяется
на фоне... Чепуха, тут не о чем говорить. Вот этого как раз и надо
остерегаться -- изображать странным то, в чем ни малейшей странности нет.
Дневник, по-моему, тем и опасен: ты все время начеку, все преувеличиваешь и
непрерывно насилуешь правду. С другой стороны, совершенно очевидно, что у
меня в любую минуту -- по отношению хотя бы к этому футляру или к любому
другому предмету -- может снова возникнуть позавчерашнее ощущение. Я должен
всегда быть к нему готовым, иначе оно снова ускользнет у меня между пальцев.
Не надо ничего, а просто тщательно и в мельчайших подробностях
записывать все, что происходит.
Само собой, теперь я уже не могу точно описать все то, что случилось в
субботу и позавчера, с тех пор прошло слишком много времени. Могу сказать
только, что ни в том, ни в другом случае не было того, что обыкновенно
называют "событием". В субботу мальчишки бросали в море гальку -- "пекли
блины", -- мне захотелось тоже по их примеру бросить гальку в море. И вдруг
я замер, выронил камень и ушел. Вид у меня, наверно, был странный, потому
что мальчишки смеялись мне вслед.
Такова сторона внешняя. То, что произошло во мне самом, четких следов
не оставило. Я увидел нечто, от чего мне стало противно, но теперь я уже не
знаю, смотрел ли я на море или на камень. Камень был гладкий, с одной
стороны сухой, с другой -- влажный и грязный. Я держал его за края,
растопырив пальцы, чтобы не испачкаться.
Позавчерашнее было много сложнее. И к нему еще добавилась цепочка
совпадений и недоразумений, для меня необъяснимых. Но не стану развлекаться
их описанием. В общем-то ясно: я почувствовал страх или что-то в этом роде.
Если я пойму хотя бы, чего я испугался, это уже будет шаг вперед.
Занятно, что мне и в голову не приходит, что я сошел с ума, наоборот, я
отчетливо сознаю, что я в полном рассудке: перемены касаются окружающего
мира. Но мне хотелось бы в этом убедиться.
2
Теперь я один. Не совсем один Есть еще эта мысль, она рядом, она ждет.
Она свернулась клубком, как громадная кошка; она ничего не объясняет,
не шевелится, она только говорит: "нет". Нет, не было у меня никаких приключений.
Я набиваю трубку, раскуриваю ее и вытягиваюсь на кровати, набросив на
ноги пальто. Не пойму, почему мне так грустно и я так устал. Даже если и
вправду у меня никогда не было приключений, что из того?
У меня не было приключений. В моей жизни случались истории,
происшествия, события -- что угодно. Но не приключения. И дело тут не в
словах, я начинаю это понимать. Было нечто, чем я, не сознавая этого,
дорожил больше всего на свете. Это была не любовь, боже мой, нет, и не
слава, не богатство. Это было... В общем, я воображал, что в известные
минуты моя жизнь приобретала редкий и драгоценный смысл. И для этого не было
нужды в каких-то особых обстоятельствах, нужна была просто некоторая
четкость. Нынешняя моя жизнь не слишком блистательна, но время от времени,
например, когда в кафе играла музыка, я возвращался вспять и говорил себе: в
былые дни, в Лондоне, в Мекнесе, в Токио я пережил восхитительные минуты, у
меня были приключения. И вот теперь это у меня отнимают. Без всякого
видимого повода я вдруг понял, что обманывал себя десять лет. Приключения
бывают в книгах. Правда, все, о чем говорится в книгах, может случиться и в
жизни, но совсем не так. А именно тем, как это случается, я и дорожил.
Во-первых, начало всегда должно было быть настоящим началом. Увы!
Теперь я так ясно вижу, чего я хотел. Истинное начало возникает как звук
трубы, как первые ноты джазовой мелодии, оно разом прогоняет скуку,
уплотняет время. О таких особенных вечерах потом говорят: "Я гулял, был
майский вечер". Ты гуляешь, взошла луна, ты ничем не занят, бездельничаешь,
немного опустошен. И вдруг у тебя мелькает мысль: "Что-то случилось". Что
угодно -- может, в темноте что-то скрипнуло или на улице мелькнул легкий
силуэт. Но это крохотное событие не похоже на другие -- ты сразу чувствуешь,
оно предваряет что-то значительное, чьи очертания еще теряются во мгле, и ты
говоришь себе: "Что-то начинается".
Что-то начинается, чтобы прийти к концу: приключение не терпит
длительности; его смысл -- в его гибели. К этой гибели, которая, быть может,
станет и моей, меня влечет неотвратимо. И кажется, что каждое мгновение
наступает лишь затем, чтобы потянуть за собой те, что следуют за ним. И
каждым мгновением я безгранично дорожу -- я знаю: оно неповторимо,
незаменимо, -- но я не шевельну пальцем, чтобы помешать ему сгинуть. Я знаю:
вот эта последняя минута -- в Берлине ли, в Лондоне ли, -- которую я провожу
в объятьях этой женщины, встреченной позавчера, минута, страстно мной
любимая, женщина, которую я готов полюбить, -- уже истекает. Я уеду в другие
страны. Я никогда больше не увижу эту женщину, никогда не повторится эта
ночь. Я склоняюсь над каждой секундой, стараюсь исчерпать ее до дна, все,
что она содержит -- и мимолетную нежность прекрасных глаз, и уличный шум, и
обманчивый свет зари, -- я стараюсь вобрать в себя, навеки запечатлеть в
себе, и, однако, минута истекает, я не удерживаю ее, мне нравится, что она
уходит.
А потом вдруг что-то разбивается вдребезги. Приключение окончено, время
вновь обретает свою будничную вязкость. Я оглядываюсь: позади меня
прекрасная мелодическая форма сейчас канет в прошлое. Она уменьшается, идя
на ущерб, она съеживается, и вот конец уже сливается в одно с началом. И,
провожая взглядом эту золотую точку, я думаю, что, даже если мне пришлось
едва не поплатиться жизнью, разориться, потерять друга, я согласился бы
пережить заново все, от начала до конца, в тех же самых обстоятельствах. Но
приключение нельзя ни повторить, ни продлить.
Да, вот чего я хотел -- увы, хочу и сейчас. Когда поет Негритянка, меня
охватывает такое безграничное счастье. Каких вершин я мог бы достичь, если
бы тканью мелодии стала моя СОБСТВЕННАЯ ЖИЗНЬ.
А мысль, неизреченная, все здесь. Она невозмутимо ждет. И мне кажется,
что она говорит:
"Вот как? Вот, оказывается, ЧЕГО ты хотел? Ну так этого-то у тебя как
раз никогда и не было (вспомни: ты просто морочил себя игрой слов, называл
приключениями мишуру странствий, любовь продажных девок, потасовки,
побрякушки) и никогда не будет, ни у тебя, ни у кого другого".
Но почему? ПОЧЕМУ?
3
Только все дело в том, что эти разговоры набили мне оскомину еще в
юности. Правда, вырос я не в семье профессионалов. Но существуют ведь и
любители. Секретари, служащие, торговцы, те, кто в кафе слушают других; к
сорока годам их распирает опыт, который они не могут сбыть на сторону. По
счастью, они наплодили детей, их-то они и заставляют потреблять этот опыт,
не сходя с места. Они хотели бы внушить нам, что их прошлое не пропало
даром, что их воспоминания потихоньку сгустились, обратившись в Мудрость.
Удобное прошлое! Карманное прошлое, книжица из золотой библиотеки, полная
прописных истин. "Поверьте мне, я говорю на основании опыта, всему, что я
знаю, меня научила жизнь". Да разве Жизнь взялась бы думать за них? Все
новое они объясняют с помощью старого, а старое -- с помощью событий еще
более древних, как те историки, которые Ленина изображают русским
Робеспьером, а Робеспьера -- французским Кромвелем: в конечном счете они так
ничего и не поняли.... За их спесью угадывается угрюмая лень; замечая
только, как одна видимость сменяет другую, они зевают и думают: ничто не
ново под луною. "Старый псих" -- и доктор Роже смутно вспоминает других
старых психов, не помня ни одного из них в отдельности. Что бы ни выкинул
мсье Ахилл, мы не должны удивлялься: ВСЕ ПОНЯТНО -- старый псих!
Он вовсе не старый псих -- ему страшно. Чего он боится? Когда ты хочешь
что-то понять, ты оказываешься с этим "что-то" лицом к лицу, совсем один,
без всякой помощи, и все прошлое мира ничем тебе помочь не может. А потом
это "что-то" исчезает, и то, что ты понял, исчезает вместе с ним.
Питаться общими соображениями куда отраднее. К тому же профессионалы,
да и любители тоже, в конце концов всегда оказываются правы. Их мудрость
советует производить как можно меньше шума, как можно меньше жить,
постараться, чтобы о тебе забыли. Больше всего они любят рассказывать о
людях неблагоразумных, о чудаках, которых постигла кара. Ну что ж, наверно,
так и бывает, никто не станет утверждать обратное. Быть может, у мсье Ахилла
совесть не совсем спокойна. Быть может, он думает -- послушайся он советов
своего отца, своей старшей сестры, он не дошел бы до того, до чего дошел.
Доктор вправе судить. Он ведь не загубил свою жизнь, он сумел стать полезным
для окружающих. Спокойный, могущественный, навис он над этим жалким
обломком; он -- скала.
4
Я потревожил вещь, которая ждала, она обрушилась на меня, она течет во
мне, я полон ею. Ничего особенного: Вещь -- это я сам. Существование,
освобожденное, вырвавшееся на волю, нахлынуло на меня. Я существую.
Существую. Это что-то мягкое, очень мягкое, очень медленное. И легкое
-- можно подумать, оно парит в воздухе. Оно подвижно. Это какие-то касания
-- они возникают то здесь, то там и пропадают. Мягкие, вкрадчивые. У меня во
рту пенистая влага. Я проглатываю ее, она скользнула в горло, ласкает меня,
и вот уже снова появилась у меня во рту; у меня во рту постоянная лужица
беловатой жидкости, которая -- ненавязчиво -- обволакивает мой язык. Эта
лужица -- тоже я. И язык -- тоже. И горло -- это тоже я.
Я вижу кисть своей руки. Она разлеглась на столе. Она живет -- это я.
Вскакиваю рывком -- если б только я мог перестать думать, мне стало бы
легче. Мысли -- вот от чего особенно муторно... Они еще хуже, чем плоть.
Тянутся, тянутся без конца, оставляя какой-то странный привкус. А внутри
мыслей -- слова, оборванные слова, наметки фраз, которые возвращаются снова
и снова: "Надо прекра... я суще... Смерть... Маркиз де Роль умер... Я не...
Я суще..." Крутятся, крутятся, и конца им нет. Это хуже всего -- потому что
тут я виновник и соучастник. К примеру, эта мучительная жвачка-мысль: "Я
СУЩЕСТВУЮ", ведь пережевываю ее я. Я сам. Тело, однажды начав жить, живет
само по себе. Но мысль -- нет; это я продолжаю, развиваю ее. Я существую. Я
мыслю о том, что я существую! О-о, этот длинный серпантин, ощущение того,
что я существую, -- это я сам потихоньку его раскручиваю... Если бы я мог
перестать мыслить! Я пытаюсь, что-то выходит -- вроде бы голова наполнилась
туманом... и вот опять все начинается сызнова: "Туман... Только не
мыслить... Не хочу мыслить... Я мыслю о том, что не хочу мыслить. Потому что
это тоже мысль". Неужто этому никогда не будет конца?
Моя мысль -- это я: вот почему я не могу перестать мыслить. Я
существую, потому что мыслю, и я не могу помешать себе мыслить. Вот даже в
эту минуту -- это чудовищно -- я существую ПОТОМУ, что меня приводит в ужас,
что я существую. Это я, Я САМ извлекаю себя из небытия, к которому
стремлюсь: моя ненависть, мое отвращение к существованию -- это все разные
способы ПРИНУДИТЬ МЕНЯ существовать, ввергнуть меня в существование. Мысли,
словно головокруженье, рождаются где-то позади, я чувствую, как они
рождаются где-то за моим затылком... стоит мне сдаться, они окажутся прямо
передо мной, у меня между глаз -- и я всегда сдаюсь, и мысль набухает,
набухает, и становится огромной, и, заполнив меня до краев, возобновляет мое
существование.
5
Я через силу пережевываю кусок хлеба, не решаясь его проглотить. Люди.
Людей надо любить. Люди достойны восхищения.
Сейчас меня вывернет наизнанку, и вдруг -- вот она -- Тошнота.
Тяжелый приступ -- меня всего трясет. Уже целый час я чувствовал ее
приближение, только не хотел себе в этом признаться. Этот вкус сыра во
рту... Самоучка что-то лепечет, его голос вяло жужжит в моих ушах. Но я уже
не слышу, что он говорит. Я киваю, как автомат. Моя рука сжимает ручку
десертного ножа. Я ЧУВСТВУЮ черную деревянную ручку. Ее держит моя рука. Моя
рука. Лично я предпочел бы не трогать ножа: чего ради вечно к чему-нибудь
прикасаться? Вещи созданы не для того, чтобы их трогали. Надо стараться
проскальзывать между ними, по возможности их не задевая. Иногда возьмешь
какую-нибудь из них в руки -- и как можно скорее спешишь от нее отделаться.
Нож падает на тарелку. При этом звуке седовласый господин вздрагивает и
смотрит на меня. Я снова беру нож, прижимаю лезвием к столу, сгибаю его.
Так вот что такое Тошнота, значит, она и есть эта бьющая в глаза
очевидность? А я-то ломал себе голову! И писал о ней невесть что! Теперь я
знаю: я существую, мир существует, и я знаю, что мир существует. Вот и все.
Но мне это безразлично. Странно, что все мне настолько безразлично, меня это
пугает. А пошло это с того злополучного дня, когда я хотел бросить в воду
гальку. Я уже собрался швырнуть камень, поглядел на него, и тут-то все и
началось: я почувствовал, что он существует. После этого Тошнота повторилась
еще несколько раз: время от времени предметы начинают существовать в твоей
руке. Приступ был в "Приюте путейцев", а до этого, когда однажды ночью я
смотрел в окно, а потом еще в воскресенье в городском парке и еще несколько
раз. Но таким жестоким, как сегодня, он не был ни разу.
-- ...Древнего Рима, мсье?
Кажется, Самоучка о чем-то спрашивает. Я оборачиваюсь к нему и
улыбаюсь. В чем дело? Что с ним такое? Отчего он съежился на своем стуле?
Значит, меня уже стали бояться? Этим должно было кончиться. Впрочем, мне все
безразлично. Кстати, они боятся меня не совсем зря: я могу натворить что
угодно. Например, всадить этот фруктовый ножик в глаз Самоучки. После этого
сидящие вокруг люди кинутся меня топтать, выбьют мне зубы своими ботинками.
Но удерживает меня не это: вкус крови во рту вместо вкуса сыра -- разницы
никакой. Но надо сделать движение, надо вызвать к жизни ненужное событие --
ведь и крик, который вырвется у Самоучки, и кровь, которая потечет по его
лицу, и то, что эти люди сорвутся со своих мест, -- все лишнее, и без того
хватает вещей, которые существуют.
Окружающие уставились на меня; два полномочных представителя молодости
прервали свое нежное воркованье. Открытый рот женщины напоминает куриный
зад. Между тем могли бы понять, что никакой опасности я не представляю.
Я встаю, вокруг меня все ходит ходуном. Самоучка впился в меня своими
огромными глазами, которые я не выколю.
-- Вы уже уходите? -- бормочет он.
-- Я немного устал. Спасибо за угощение. До свидания.
Тут я замечаю, что в левой руке по-прежнему держу десертный ножик.
Бросаю его на тарелку, тарелка звякнула. В гробовой тишине прохожу по залу.
Они перестали есть, они уставились на меня, аппетит у них пропал.
И все же перед уходом я оборачиваюсь к ним лицом, чтобы оно врезалось в
их память.
6
Сейчас под моим пером рождается слово Абсурдность совсем недавно в
парке я его не нашел, но я его и не искал, оно мне было ник чему: я думал
без слов о вещах, вместе с вещами. Абсурдность -- это была не мысль,
родившаяся в моей голове, не звук голоса, а вот эта длинная мертвая змея у
моих ног, деревянная змея. Змея или звериный коготь, корень или коготь грифа
-- не все ли равно. И, не пытаясь ничего отчетливо сформулировать, я понял
тогда, что нашел ключ к Существованию, ключ к моей Тошноте, к моей
собственной жизни. В самом деле, все, что я смог уяснить потом, сводится к
этой основополагающей абсурдности. Абсурдность -- еще одно слово, а со
словами я борюсь: там же я прикоснулся к самой вещи. Но теперь я хочу
запечатлеть абсолютный характер этой абсурдности. В маленьком раскрашенном
мирке людей жест или какое-нибудь событие могут быть абсурдными только
относительно -- по отношению к обрамляющим их обстоятельствам. Например,
речи безумца абсурдны по отношению к обстановке, в какой он находится, но не
по отношению к его бреду. Но я только что познал на опыте абсолютное --
абсолютное, или абсурд.
Удивительная минута. Неподвижный, застывший, я погрузился в зловещий
экстаз. Но в самый разгар экстаза возникло нечто новое: я понял Тошноту,
овладел ею. По правде сказать, я не пытался сформулировать свое открытие. Но
думаю, что отныне мне будет нетрудно облечь его в слова. Суть его --
случайность. Я хочу сказать, что -- по определению -- существование не
является необходимостью. Существовать -- это значит БЫТЬ ЗДЕСЬ, только и
всего; существования вдруг оказываются перед тобой, на них можно НАТКНУТЬСЯ,
но в них нет ЗАКОНОМЕРНОСТИ. Полагаю, некоторые люди это поняли. Но они
попытались преодолеть эту случайность, изобретя существо необходимое и
самодовлеющее. Но ни одно необходимое существо не может помочь объяснить
существование: случайность -- это не нечто кажущееся, не видимость, которую
можно развеять; это нечто абсолютное, а стало быть, некая совершенная
беспричинность. Беспричинно все -- этот парк, этот город и я сам. Когда это
до тебя доходит, тебя начинает мутить и все плывет, как было в тот вечер в
"Приюте путейцев", -- вот что такое Тошнота, вот что Подонки с Зеленого
Холма и им подобные пытаются скрыть с помощью своей идеи права. Жалкая ложь
-- ни у кого никакого права нет; существование этих людей так же
беспричинно, как и существование всех остальных, им не удается перестать
чувствовать себя лишними. В глубине души, втайне, они ЛИШНИЕ, то есть
бесформенные, расплывчатые, унылые.
7.
Прошло четверть часа. Самоучка зашептал снова. Я не смел поднять на
него глаза, но ясно представлял себе его ласковое, помолодевшее лицо и
устремленные на него тяжелые взгляды, которых он не замечает. В какую-то
минуту вдруг раздался его смех -- звонкий мальчишеский смех. У меня сжалось
сердце -- мне казалось, что дрянные юнцы хотят утопить котенка. И вдруг
шепот умолк. Тишина показалась мне трагической -- это же конец, смертный
приговор. Я низко склонился над газетой, делая вид, будто читаю, но я не
читал: вздернув брови, я старался как можно выше поднять глаза, чтобы
разглядеть то, что разыгрывается в двух шагах от меня в этой тишине. Я
слегка повернул голову и тогда кое-что увидел краем глаза: это была рука,
маленькая белая рука, только что скользившая по краю стола. Теперь она
лежала ладонью кверху, расслабленная, нежная и чувственная, в ней была
непринужденная нагота купальщицы, греющейся на солнце. К ней нерешительно
приближалось что-то темное и волосатое. Это был толстый, пожелтевший от
табака палец -- рядом с этой рукой он был точь-в-точь мужской член во всей
его неуклюжести. На миг он замер, торчком нацелившись в нежную ладонь, потом
вдруг стал робко ее поглаживать. Я не удивился, я разозлился на Самоучку: не
мог сдержаться, глупец! Неужели он не чувствует опасности? У него еще
оставался шанс, крохотный шанс: если он сейчас же положит руки на стол по
обе стороны своей книги, если будет сидеть смирно, быть может, на этот раз
ему удастся избежать уготованной ему участи. Но я ЗНАЛ, что он упустит свой
шанс; палец нежно, робко касался неподвижной плоти, поглаживал ее, едва
касаясь, не смея надавить на нее -- можно было подумать, что он сознает свое
уродство. Я резко поднял голову, я больше не мог выдержать этого упрямого
движения взад-вперед -- я пытался поймать взгляд Самоучки и громко кашлянул,
чтобы его предупредить. Но он закрыл глаза, он улыбался. Другая его рука
исчезла под столом. Мальчишки больше не смеялись, они побледнели.
Черноволосый малыш сжал губы, он испугался, казалось, он не ожидал такого
стремительного развития событий. Однако руки он не отнимал, она по-прежнему
неподвижно лежала на столе, разве что слегка сжалась. Его приятель разинул
рот с дурацким, перепуганным видом.
8
Чтобы заполнить время, делаю подсчеты. Тысяча двести франков в месяц --
это не слишком жирно. И все же, если поприжаться, этого должно хватить. За
комнату триста франков, пятнадцать франков в день на еду; на стирку, мелкие
расходы и кино, остается четыреста пятьдесят. Новое белье и одежду
понадобится покупать не скоро. Оба мои костюма пока опрятны, хотя и
залоснились на локтях; если я буду аккуратен, они послужат мне еще годика
три-четыре.
Боже мой! Стало быть, Я собираюсь прозябать этаким грибом? Что я буду
делать целыми днями? Гулять. Посиживать на железном кресле в саду Тюильри
или нет, пожалуй, на скамейке -- это дешевле. Ходить в библиотеку читать
книги? А еще? Раз в неделю кино. А еще? Может, по воскресеньям позволю себе
выкурить сигару? Может, буду играть в крокет с пенсионерами в Люксембургском
саду? В тридцать лет! Мне жалко самого себя. Минутами мне приходит мысль: а
не лучше ли спустить за год все триста тысяч франков, что у меня остались, а
потом... Но что мне это даст? Новую одежду? Женщин? Путешествия? Все уже
было, а теперь конец -- больше не хочется: какой от всего этого прок? Через
год я окажусь таким же опустошенным, как сегодня, мне даже вспомнить будет
нечего, а наложить на себя руки не хватит духу.
Тридцать лет! И 14 400 франков ренты. Каждый месяц стриги себе купоны.
Но ведь я еще не старик. Дали бы мне что-нибудь делать, все равно что...
Нет, лучше думать о чем-нибудь другом, потому что сейчас я ломаю комедию
перед самим собой. Я ведь прекрасно знаю, что ничего делать не хочу:
что-нибудь делать -- значит создавать существование, а его и без того
слишком много.
По правде сказать, мне просто не хочется выпускать из рук перо, похоже,
надвигается приступ Тошноты, а когда я пишу, мне кажется, я его оттягиваю.
Вот я и пишу что в голову придет.
Случайность или необходимость.
Мне показалось, что из отдельных кирпичиков, можно построить дом, из кусочков ткани сшить платье, из обрывков можно склеить физиономию, на основании отдельных фраз выстроить образ человека, и простой перестановкой слов можно сделать открытие. Новое можно найти в необычном сочетании, чаще всего случайном или не сочетаемом.
Составить же представление о себе самом и определить свое место в мире, это, пожалуй, трудная задача, так как еще труднее согласиться, что тебя в этом мире нет, и твоего места тебе никто не заготовил.
Вот смотрю я на наших великанов, и совершенно не могу представить, что делается в их головах, они настолько суверенны и непроницаемы, благодаря своему статусу, настолько оторваны от остального человечества, что невозможно обнаружить даже намека на их ответственность, хотя бы за то, что говорят, не говоря уже за то, что они делают.
Но зато как наглядна и выразительная их независимость от рефлексивной Я-конструкции, от всего психического переживания качества, возможности, последствий, как чистая свобода, не требующая никаких объяснений.
Их тренсцендентальное существование, случайным образом связанное тем не менее с фактичностью, к организации которой они как бы имеют некоторое отношение, воспринимается ими как вечный удел свободного сознания в свете проектируемого "не-бытия".
На фоне этой абсолютной случайности они держат в своих руках все нити, связывающие их с миром, но только с одной целью - утвердить свое "бытие-здесь" постоянным строительством самих себя, до мельчайших деталей встраивая в свой универсум свою фактичность и, таким образом, ангажируя свою свободу.
В свете такой цели любая ситуация становится заложницей их прошлого, поскольку интерпретируется мерой и выбором, как свидетелями их присутствия. У них нет алиби, но есть осознание своего авторства, не обремененного ответственностью, чтобы поставить вопрос о своей исторической необходимости, а не простой человеческой авантюры, как феномена индивидуальной практики на социальном поле вне артикуляции смыслов.
Утвердить себя, а не разрушить.
Давайте перестанем критиковать библию. Но не надо расширять церковь. Нам, когда нас было 250 миллионов, хватало старенькой церквушки на краю сельского кладбища, хватало, кроме светских праздников, Рождества и Пасхи, чтобы помянуть родственников и порадоваться весне. Не надо кривить душой, что ты верующий, и вешать на себя килограммовый золотой крест, и делать вид, что разбираешься во всех этих устаревших словах и званиях, в идолах далекого прошлого, живите настоящим. Традиции, они не так уж и безобидны. Вся наша традиционность в основном свелась к насаждению религиозного мышления в стране, системность которого преступным образом превращала человека в послушного исполнителя, вместо того, чтобы возрождать в нем творческие способности, без которых невозможна никакая модернизация, если не вообще человеческое пребывание на земле. Любое развитие прежде всего предполагает смену традиций, деструкцию прежних представлений и выход в практическое пространство, чтобы наполнить само понятие преобразования реальными объектами, а не психологическим дуализмом размышлений онтологического плана. Творческое мировосприятие во многом формируется с помощью современных языковых конструкций, как отражением повседневного опыта и являет собой именно эту традиционность, которую мы ищем в религии, и за которой не надо так далеко ходить, в тексты средневековья. Все, что уже могло появиться и быть замеченным, оно уже обозначилось и запечатлилось в самотворящемся языке, характеризующим наше мышление, как конструирующий орган. Осталось только посмотреть и увидеть это новое, и без сожаления похоронить отжившее. Расставаться без сожаления, чем не традиция, не цепляться за авторитеты, приукрашивая обветшалых идолов, а с каждым шагом обнаруживая все новые горизонты и новые возможности преобразовать мир, и все дальше и дальше уходя от разочарований и не сбывшихся надежд. Быть в центре, наметить цели, обозначить границы, проложить маршруты, просчитать возможности и последствия, и все это дает нам язык, развивая прежде всего нас, оборачиваясь прежде всего к нам тем реальным гуманизмом, за которым идут обманываться в церковь, тот, который мы ищем повсюду, и найдя который, мы ощущаем себя счастливыми. Не пассивно познавать мир и записывать в историю совсем не абсолютные истины, а создавать его снова и снова, строить так же, как предложения, как тексты, как вы подыскиваете подходящее слово, как вы ломаете порядок слов, как вы ищите звук и значение, чтобы утвердить себя, а не разрушить.
Сокращать, так сокращать.
Допустим, Лужков пойдет в отставку и уйдет в оппозицию, раз уж он такой упертый, с него и Москвы хватило, раньше надо было в президенты лезть. Партию свою организует, с него еще станется, "Единую Россию" укоротит, давно пора. Вообще, это я думаю, Думу надо распускать, законы она не пишет, а кто-то пишет неизвестный и предлагает ей на рассмотрение. Ну и кто там их особо рассматривает, только что подпись рассматривает, кто писал, кто направил. И все - "за", вернее, один за всех проголосует, так как все остальные в бегах на Гаваях. Этих, оппозиционеров, Жириновского, Зюганова, их тоже надо убирать, как и Лужкова, на пенсию. Поэтому оппозиция Лужкову не нужна, если Думы не будет. На Триумфальную он народ не поведет, сам добился. Где ему прикажете свои проекты озвучивать, по телеку разве что, на первых порах отгавкиваться, что сняли. Оставить Совет Федерации, как раньше было, и советоваться с регионами, потому как деньги гребут либо оттуда, либо туда, уважать регионы надо. Совет Федерации нужен. Он же и законы все утвердить может. Тем более, что за Президентом все равно последняя подпись остается. Это ж сколько денег только на одной Думе сэкономим. Дмитрий Анатольевич тут чиновников сокращать надумал, а как он их будет выбирать под сокращение, это проблема, опять комиссия, опять уполномоченные, и те же деньги на них уйдут. А тут целую Думу враз взять и сократить за ненадобностью. Думы не будет и партии будут не нужны, где они противостоять друг перед другом будут, негде, тем более, что это не место для дискуссий, как Грызлов сказал, да и программ у них нет никаких, обсуждать нечего, хотя они и сейчас не больно-то выступают, "едро" там все заполонила. Партии не нужны и мучиться создавать их не надо. Количество членов приписывать, подписи фальшивые собирать на выборах, потом эти подписи проверять пачками, народ тормошить своими лозунгами, не решают они ничего, они даже эфира не требуют, потому что сказать народу нечего, а проценты требуют. И опять, это ж сколько денег сэкономим народных. Вот у меня такие будут предложения.
Преференции госпожи Батуриной
Преференции ( http://slovari.yandex.ru/ позднелат. praeferentia — предпочтение, от лат. praefero — предпочитаю) - это особо льготные или предпочтительные условия для развития какого-либо вида экономической деятельности государства, или для одной какой-то страны в системе международных отношений. Я так понимаю, если мы копаем в Якутии алмазы, то предоставляем ей скидки на продовольствие. Это будут взаимные преференции. А если у нас в стране после засухи нет пшеницы, то государство декларирует для этой отрасли преференции, направленные на ее развитие в одностороннем порядке. Масштабные реформы в России предполагали рыночные преференции и вынуждали правительство идти на классообразующие преференции в ущерб принципам справедливости, породив класс бедняков и миллиардеров. До какого-то времени существовали преференции в сторону либерализации, национальные преференции в обозначенности русского населения, так называемые политические предпочтения, но всегда в основе была определенная логика выживания и поддержки. Понятно и другое, что все эти преференции должны быть проведены законом, сопровождаться строгим контролем и содержать большое количество оговорок, чтобы избежать негативного влияния на конкурирующие отрасли, и на само понятие конкуренции, чтобы не перечеркнуть ее. Всем должен был понятен здравый смысл этих предпочтений, чтобы не подрывать другой смысл, смысл равенства всех перед законом. В чем же заключались преференции госпожи Батуриной, в том, что она все-навсего была женой градоначальника, и по своей экономической серости считала, что все "жирные куски" должны доставаться ей только на этом основании. Видимость тендерных конкурсов была запрограммирована на ее выигрыш, не нарушая никаких законов, по негласному сговору мафиозной омерты, и как-то незаметно рос ее аппетит, как у той старухи из сказки Пушкина с великодержавными амбициями, в услужении которой был Лужков в качестве золотой рыбки. У нас действительно страна, где каждому предоставлено право заниматься коммерческой деятельностью, со всеми отсюда вытекающими и утвержденными для нее преференциями, но так чтобы смешивать, не отличать государственные преференции от семейных, которые имели место быть в семье в силу возрастной разницы мужа и жены, или особого мужского расположения к супруге, о таких преференциях наше и все мировое законодательство умалчивает. Вернее, не путает, в отличие от господ Лужковых, которым почему-то показалось, что они и есть все государство российское. Эдак каждая жена, став первой леди, будет требовать себе преференции, отнимая их у других, действительно нуждающихся, на нее миллиардов не напасешься. И откуда такие амбиции у дочек фрезеровщиков, видимо, совершенно прав был профессор Преображенский, когда решил вернуть Шарикову его первоначальный собачий облик. Чтобы быть человеком одних преференций не достаточно.
Ответ одному блогегру.
http://sorgon-74.livejournal.com/2081.html?view=13601#t13601
Итак, что мы имеем: Полная атрофия русской культуры. А евреи ездят за наш счет заграницу.
Вопрос к автору статьи, вы о разновидностях культуры рассуждаете, или завидуете тем, кто раскатывает на бюджетные деньги? И отвечаю, что культура и ее национальные отличия как-то особо не противопоставляются. Чем богаты, тем и рады. А то что евреи ездят заграницу за государственный счет, так это к культуре даже этих евреев не относится, а скорее к их менталитету, основанному на общинно-родовых связях и национальной взаимопомощи.
Но бороться с этим или насаждать у себя такое - ошибочно, "русский русскому помоги", эта формула не для нас. Потому как не было ни родовой общины, ни особо продвинутой национальности, лишенной международных общений в виду географической замкнутости и климатического влияния. Автор пытается поставить вопрос об особенностях русской культуры и оправдывается, исправлясь на российскую.
Но все правильно, оправдываться не надо, своей идентичностью озабочены только русские, и никакая другая нация в составе Российской Федерации на свою не выраженную идентичность не жалуется. В чем же она, эта Русская идентичность.
Ответ автора - в русской душе. Так переведите, наконец, на русский язык это понятие "русская душа", которая есть, и живет, но где-то очень внутри, в темноте и проявляется, если только по пьянке, когда снимается контроль сознания, и все запреты, вот тогда... тогда наступает свобода о себе рассказать, показать себя, открыть то, что веками пряталось и запрещалось. А что же запрещалось веками? Что могло и должно было запрещаться, но сначала надо выяснить, Кем запрещалось, и что кем-то все-таки Запрещалось.
Что это за плач по утраченному величию, что-то такого никогда не замечала в простых русских людях, а вот еврейство действительно тем и занимается всю жизнь, что муссирует эту тему, величия.
Ответ. Все эти великодержавные и сверхчеловеческие чьи-то особенности идут от евреев и они глубоко нам чужды.
Открыть душу и посмотреть, и увидеть там только ГУМАНИЗМ, как и в любой человеческой душе, не ссылаясь на национальность. Гуманизм общечеловеческий и сила, способность защитить себя самим, не надеясь на богов, на пришельцев, на вождей. Про эту силу народную человек не должен был знать, потому и запрятали ее далеко в бессознательное, в душу.
Наброски к размышлению.
Не каждый поэт задумывается над феноменом поиска рифм, но никогда от них не откажется. Но не каждый читатель отдаст свое предпочтение поэзии, потому что не увидит в ней конкретного материала, которым наполнено его интеллектуальное пространство и особенно, если не найдет в нем никакой персонификации.
Если поэт начнет перечислять имена Пушкина, Лермонтова, Иванова, Петрова, то его поэзия пропадет, или превратится в пропаганду. А философа, не вспомнившего о Сократе или о Гегеле, не сочтут за философа. Журналист больше похож на философа, а критик предпочитает быть поэтом, потому что ему не важно, кто сказал, а важно, что из этого получилось.
Сегодня наше сознание формируется в основном телевизором и интернетом, слышимая информации в основном преобладает над зрительной, подобно музыке, и воздействует быстрее. Но если бы она нас так же и очаровывала, как музыка, своей безымянностью и ненавязчивостью значений, своей легкостью.
Ни того, ни другого в ней мы не найдем, ни музыки, ни информации, а есть только заклишированные именитые перечисления титулов государственных личностей, Путин сказал, Медведев подписал, Обама встретился, доллар дешевеет. Идет четкая установка действенного образа, и все остальное будет и должно быть связано с этим образом и являться его производной.
Как и философия, политика привязана к личностям, но она не может быть предметом мышления, а только предметом персонифицированных догадок о намерениях того или иного высокопоставленного лица. На таком принципе воздействия устроена и религиозная пропаганда, зацентрированная на конкретном образе, таким же способом формируются авторитеты и авторитарность. Персонофобия универсальная и незаменима.
Это вам не голыдьба лимоновская.
Скандал действительно бепрецедентный, это вам не голыдьба лимоновская на площадь вышла, свободы какой-то захотела, а это, поднимай выше, бизнес ополчился на Лужкова и не какой-нибудь там опять же местечковый, когда можно и без свидетелей разобраться, устроить мафиозные стычки на дорогах, когда капусту не поделили, а бизнес столичный, выросший не в отечественных экономклассах, а из международных элит-школ вышедший, по другим правилам обученный.
Европа даже заинтересовалась количеством судебных исков Лужкова, которые всегда почему-то решались в его пользу, но ведь это не простые граждане на него подавали, несмышленные в юриспруденции, которым побузить захотелось, а юристы профессиональные и дельцы той еще первой волны, даже им претит этот разбойничий стиль растаскивания столичной собственности, которые где-то в отдаленных уголках своей омертвевшей души еще продолжают оставаться патриотами, которые никогда не имели бы с ним дела в любой другой ситуации, если бы не должность его градоначальника.
Мы смеялись, а надо было плакать, когда Путин удивился, что Лужков, по заявлению Жириновского, отдает "жирные куски" за границу, этого не может быть, дал понять Путин, по той причине, что все "жирные куски" уже давно у самого Лужкова.
Есть хорошая поговорка, как приходит оно, богатство не заработанное, так и уходит, ну пожалеет чуток, малость, что хотел всю Москву купить, но не довелось, и успокоится на пасеке со своими пчелами, если и они от него не улетят, так же, как его баснословное состояние.
Другое удивляет, 20 лет под носом у Кремля и самого Путина, всей безопасностью страны ведующего, могли не замечать этих новоявленных графьев, хорошо замаскированных государственной символикой столицы, этого фанфаронства за сиянием кремлевских звезд, за народной славой исторических подвигов, могли не замечать варварского отношения к земле и к городу, и к самим москвичам, которые не уставая выходили на площади с требованием его отставки.
Слышат или не слышат власти сегодня свой народ, а он уже требует отставки Путина, окруженный рядами ОМОНа, согнутый занесенными над ним дубинками, или по-прежнему слово простых людей с площади не доносится до высоких стен Кремля, зато оно теперь услышано другими, теми, кто понял даже не то, в какой сегодня опасности находится страна, а то, что могут рухнуть все их надежды и бизнес, создать который стоило им намного больше труда и усилий, чем на это затратили господа Лужковы. А такое в их среде не прощают.
Просто заводит с оборота.
Нет ничего более раздражительного сегодня, как смотреть или слушать о чьем-нибудь богатстве. Не перечисляя. Просто заводит с оборота, когда льются бездонные реки бабла у людей, еще вчера казавшиеся робкими ягнятами, в том смысле, что чужого не возьмут. Но больше всего удивляешься тому, как им удается эти реки поворачивать в свою сторону и отворачивать от нас.
Приходишь в свою пятиметровую кухню, где в углу за холодильником "Саратов" стоит твой Пентиум-3, и думаешь, почему я так не могу, когда вроде бы всем можно. Потом понимаешь, что не хватило тебе места в переполненном кинотеатре, и приходится стоять у маргинальной стенки, откуда тебе никакого кина не видно.
А реки, они текут и текут, и на твою кухню не заворачивают. И тем единственным еще можно успокоится, если порадоваться на "Поле чудес" за какого-нибудь везунчика приставленного, и что выпадает иногда у кого-то "Приз" или можно позвонить другу, который как и ты, ничего в этом бабле не смыслит. Все где-то там, за стенкой, в телевизоре, и дворцы и "Мерседесы", ты их видишь, а они тебя нет. Раздражает.
Но бывает, что это "чудо" вдруг сваливается, ни тебе, так кому-то на голову, да так, что мозги искрятся от напряжения и сносит башню. Тогда выползаешь из своей вонючей конуры потихонечку на свет божий, осматриваешься и мчишься прямиком в магазин, чтобы первым делом наесться до отвала, чтобы купить то, на что смотришь уже полгода, глотая слюнки.
Искалеченные двадцатилетней нищетой, нам уже не подняться, не вырваться из лап каждодневной экономии, даже если у тебя теперь долларовые залежи и хрустальные апартаменты.
Вот этот Лужков с Батуриной, без фамилий не обошлось, для них ведь не деньги уже важны, и не дворцы перламутровые, они сейчас на той ступеньке стоят, когда нас нищих в муравьиный размер видят, когда не в зависти, а во власти смысл благородного гуманизма изъявляется, но подождать, когда мы отстроим очередную свою муравьиную кучу, чтобы смести одним махом, одним пальцем все наши удобства во дворе, чтобы выстроить очередной гламурный дворец или египетскую пирамиду для собственного бахвальства.
Все правильно, перед кем. Бахвалиться перед убогими голодранцами, потому что только мы теперь остались недосягаемыми им в своем самоотречении, спрятанные за холодильниками в тесных каморках у стареньких компьютеров. А всех остальных вокруг они уже заразили неизлечимой болезнью наживы и приучили к лицемерию.
Атеистическое.
Любая религия человека раздваивает, предлагая ему, кроме того, что у него уже есть, кроме реальности, в которой он сам себе хозяин, другой мир, в котором хозяин какой-то Бог. Трудно не переступить этой онтологической грани, когда сотворение мира удовлетворяет на первых порах утомленный в поисках причин и объяснений ум, оставляя незамеченным сотворение самого этого бога, но увидеть в окружающей человека природе и явлениях единство и взаимосвязь между собственными поступками и помыслами и их адекватной, морализированной, сторонней оценкой, в которой человек постоянно нуждается, с детства привыкший к похвале или к порицанию, исходящих от родителей.
У ребенка нет иного бога, кроме родителей, потому что нет у него еще умения абстрактно мыслить, представлять, за исключением - бояться кого-то так же, как угроз, за которыми часто следуют наказания. Даже к вещам, представляющим физическую опасность, таких как огонь, вода, движение автомашин на дороге, возможность потеряться, он не испытывает никакого страха, пока не получит предостережение о них извне. Второй мир развивается в нем вместе с развитием со-знания, когда возникает потребность обобщить подмеченные факты и нащупать их повторяемость и зависимость.
И если человеку в этот переломный момент его развития не внушить страха, не запугать его трагическими последствиями, он начнет сам исследовать объект опасности и найдет выход, чтобы эту опасность избежать. Этот момент в развитии можно считать первым раздвоением сознания человека, когда один самостоятельно ищет выход, а другой просит о помощи, запуганный изначально.
Тот, кто преодолел опасность и почувствовал в себе силу, он и заметил первый этот страх у своего соплеменника, чтобы прийти к нему на помощь вначале, а потом и попробовать манипулировать им в своих интересах, продолжая его запугивать.
И вот это отеческое ограждение от опасностей для таких перерастает в религиозное действие, обрастая ритуалами, правилами и требованиями, останавливая или ограничивая все остальные познавательные потребности, заставляя человека уже постоянно находиться в этом иллюзорном мире опосредованных надежд и чувств, называемых верой.
Казалось бы, нет ничего проще, разрушить семейные устои и придет конец религии. Но как сложен путь к этому осмыслению себя богом, никем не созданным, бездетным, но творцом, независимым и могущественным, и как тонка эта перемычка в сознании, чтобы не нарушить извечное равновесие между желаемым и действительным, чтобы наконец остаться в действительном и понять, что у человека один мир и один путь, путь к самому себе, и только он один тут настоящий хозяин.
То, что делается на Триумфальной, это беда.
http://www.echo.msk.ru/blog/limonov/704113-echo/
Эдичка жмет на свободу собраний, в то же время, не может отказаться от Триумфальной, если он откажется, никакая Болотная его не спасет, утонет в болоте собственного упрямства. А Триумфальная без него, хуже, она погибнет.
То, что делают на Триумфальной, это беда, даже если будет построен подземный паркинг, это все равно означает, превратить историческую площадь в очередную автостоянку, окружив витринами с копченой колбасой.
Учитывая высоту памятника Маяковскому, площадь должна быть еще шире и свободней, чтобы этот памятник был виден издалека, чтобы идти к нему как к святыне, чтобы возвыситься вместе с ним над всем мелочным и постыдным, что еще осталось и копится смрадным грузом в душе каждого, чтобы он не казался совершенной случайностью в окружении блинных, рюмочных и макдоналдсов, чтобы оставалось что-то от того времени, в котором жил великий поэт великого народа.
Да, великое время было, когда можно было вот так с великой трибуны гордиться своим временем, не по указке, не по разнарядке редакторов, а чтобы действительно верить в дело, за которое готов отдать жизнь.
Сегодня никто из нас своим временем гордиться не может. Потому что перевернуто в сознании и облито дерьмом то, без чего человек себя таковым не ощущает, его права быть человеком сегодня огородили колючей проволокой, бетонным забором и разрешением им быть, которое надо испросить еще у высокого начальства, высота которого моральными качествами не измеряется.
Историчность Триумфальной как нельзя лучше подчеркивается и ценна именно вот этими лимоновскими акциями протеста, именно они придают ей историческую значимость и общественную весомость не простой площади, а уникальной и неповторимой. Лимоновцы уже вошли в ее историю и биографию, они уже занесены в память народную как образ национальной гордости, образ борцов за свои гражданские права, и сломить их невозможно.
Что сделает папа, вопрос..
Присмотритесь к детям, у меня странице мелькает реклама, девочка рисует и показывает отцу свои рисунки, а мама в это время моет на кухне посуду. Купить посудомоечную машину призывает реклама, к великой мойке призывает нас сегодня оппозиция. Для небольшой семьи дорогая посудомоечная машина - это сложно и не нужно, а вот что делать в масштабах страны, это должен решить папа.
Если девочке не понравится то, что она нарисовала, она может взять и порвать неудавшийся рисунок. Мама может не мыть посуду, а использовать одноразовые тарелки, а папа будет совершенно свободен от детского лепета и займется глобальными проблемами.
А теперь представьте на месте рисующей девочки Премьер-министра Путина, то, что они задумывали над Россией с Ельциным, оказалось уродливым некрасивым детским рисунком, но освободиться от него, как это может сделать ребенок, нельзя. Россию не смять как листок бумаги, не отмыть никакими моющими средствами.
Но рисунок продолжает не нравится, и уже не одному Путину, общественность заговорила и требует объяснений, что вы такое нарисовали, господа.
Папа, теперь мыслящий глобально, должен предложить обществу как минимум бесполезную посудомоечную машину, либо опять же глобально, развалить неудачную постройку.
Вопрос, что сделает папа? Папа скорее всего сделает второе, потому что никакими средствами эту карикатуру не отмоешь.
Россию ждет участь неудавшегося рисунка.
Прогнозительное метеорологическое.
Ну вот и повоевали. Полстраны сначала высушили, потом подожгли, теперь придется все-таки реки вспять разворачивать и заливать среднерусскую возвышенность.
Это же какую микроволновку надо иметь, чтобы в течении всего лета не выключать, сама она не отключается. Теперь, похоже, холодильник включили.
Умные дяди сидят с ядерной кнопкой и думают, что их кто-то боится. А теперь и всем стало понятно, что до ядерных кнопок дело может не дойти. Войны становятся все более экологичными, окружающую среду не загрязняют. И оружие это скоропортящееся, долго хранить его в бездействии даже опасно. Изобрели - сразу же применили, посмотрели, как оно действует.
Если поговорку вспомнить, огонь, вода и медные трубы, так впереди у нас вода намечается. Но прогресс все-таки есть, метеорологам теперь голову ломать не надо, за тучами следить, температуру на высоте измерять. давление. Кто знал, что дойдем до этого, поймем, что погоду предсказывать бесполезно, все равно не сбывается, а вот планировать сегодня дождь, а завтра снег, так это же совсем другое дело.
Сущность самки в нас еще никто не отменял.
Поняла из постов и комментариев, что кто-то помог кому-то прооперированному, но взаимности не получилось. И еще поняла, что поссорились две известные женщины, кому-то известные. Мне так их имена ничего не говорят, но по характеру обид - типичная история. Не знаю, знают ли они обе, что в стране кроме них еще 90 миллионов обиженных женщин, а в ЖЖ и того больше, и что женщины - самая обижаемая и обижающаяся часть общества.
Основные наши обидчики, это, конечно, мужчины, на первом месте, а на втором месте - возраст. Женщина женщину никак обидеть не может, она может только ей завидовать. Ее положению в обществе, успеху, здоровью, обеспеченности.
До тридцати лет мы не замечаем своих соперниц, купаясь в лучах своей молодости, после тридцати все чаще ищем этический смысл в некоторых их поступках, но и это для нас еще не главное. Оно наступает тогда, когда женщина вдруг понимает, что все труднее становится выглядеть красивой, бум внимания прошел, а результатов ноль, все тот же причал, пустынный и холодный.
Тогда наступает время первой обиды, еще можно назвать это разочарованием в жизни, но ни в коем случае, не в себе. Они все также убеждены в своей вечной неотразимости. Это время и первых страданий, и время принятия волевых решений. До иной такой дурехи может наконец дойти, что с этого дня жизнь покатилась под уклон, и лучше самой выйти пока не поздно из игры, чем ждать, как тебя отодвинут на обочину другие.
Если таких решений не последовало, начинается изматывающий курс ожидания, который может никогда не кончится.Сущность самки в нас никто не отменял, и к старости этот стереотип самочного поведения остается определяющим. Мужчины его чувствуют и обходят за версту, тогда он обрушивается на женщин. Чаще это подруги или знакомые, к кому мы каким-то образом привязаны.
Что делать, спросите, молчать. Учитесь молчат, мои дорогие. И тогда многие проблемы, решить которые вы уже потеряли надежду, исчезнут сами по себе, а то и обернутся к вам удачей.
Почему две головы.
Стоило схлынуть первым впечатлениям от перестройки и демократии, как тут же зашевелились буржуазные пережитки, до поры до времени хранимые в тайниках подлинной человеческой сути.
С ростом количества денег и собственности в руках пробивалось и застарелое чувство господина, вершителя судеб, нет, не хозяина, на что видимо рассчитывали те, кто затевал этот переворот, не того, кто лишний раз подберет и положит на место, кто травинку не выбросит, зернышко не потеряет, а вот этот образ непререкаемого самодержца.
Это все осталось, нам говорят, в микроэкономике, хозяин, а в макро, тут масштаб другой.
Взболтанная рабоче-крестьянской революцией система вновь устаканилась и начала набирать обороты. Но как-то шла вначале однобоко, деньги-то расхватали, самодержцы, а держать и содержать их оказалось некому, рабов загодя не заготовили. А такое добро, как рабы, раньше в войнах жестоких добывались, кстати, вместе с богатством. А тут на тебе, подфортило, чудо какое-то, миллиардер за миллиардером, живут, шикуют, недвижимость в Европе скупают, на яхтах разъезжают.
Хорошо ей, Европе, там рабов хватает, там есть кому горбатиться, и есть, ради чего. В России этого не получилось. Те, кому ничего не досталось от дележа общественной собственности, спивались, болели и умирали. Их дети, не приученные к рабству, тоже спивались, травились наркотиками, грабили и отсиживали сроки. А господам неумолимо хотелось начать господствовать, вот и воспользовались гастарбайтерами, и дешево и послушно, и не пьют, главное, ну чем не рабы. Привезут их из знойного Таджикистана, а они и рады, лес, трава. Поселят их по пятьдесят человек в вагончике, тепло. А что потом крыши аквапарков падают, колонны перекособоченные стоят, так что с них взять, народ неграмотный.
Итак, все вроде бы нормально, господа есть, рабы есть. Но ведь теперь и царь нужен, корону надо на кого-то надеть, потому как герб российский с коронами взят у царей бывших.
Вот если бы мне кто сейчас сказал, почему две головы и две короны на гербе, никто не скажет. А я знаю.
Я много чего знаю, век у меня долгий. Потому так, что в России две власти было, одна власть царя, а другая патриарха, власть духовная. Вот оттуда и две головы надо было иметь.
Но у нас ведь даже так не получается, каждый себе тянет, а патриарх так вообще уже эту корону не снимает, так в ней и спит, наверное. Осталось только вторую голову найти, не пропадать же реликвии.
И найдут, потому что зов предков сильнее всех политических предпочтений времени, традиции на Руси немалой стойкостью обладают.
А народ тот, кто эти традиции придумал и хранит, пусть теперь вместо светлого равноправия получает мрак православия, если он еще к тому времени не вымрет. Вот ведь до чего додумались с этой перестройкой.
Все в порядке.
А ведь у меня так ничего и не было. Ну там дом, муж, семья, дети, - все это приходило и уходило, проваливалось в неизвестность, в яму безголосую, и впоследствии никогда не всплывало. Будто вокруг меня глухая стенка, а я - сверчок замурованный. Сто сорок пять миллионов проживает в стране, шесть миллиардов на земле, в одном только моем доме десять парадных и девять этажей, а слова сказать некому. Изоляция непробиваемая.
Вначале думала, что это я такая необщительная, что это мне трудно с людьми разговаривать, потому что мне не о чем с ними говорить, потому что, если я с ними заговорю, то вынуждена буду перестраиваться на их волну, вникать в их проблемы, давать им советы, жалеть и сочувствовать, но чаще поддакивать и восхищаться ими всеми с ног до головы, и помнить всех их мужей и родственников.
А потом вижу, что это они все от меня ждут, чтобы я остановилась, улыбнулась, погладила их шаловливую собачонку, нашла тему, которая бы всех устраивала, про погоду, про цены, про здоровье и что для него полезно, а что нет. Это мне только казалось, что меня для них нет, это я только с ними рядом проживаю, это я их соседка, а не они мои соседи.
Вот он выглянул напротив, покурил на балконе, захлопнул форточку, и нет его. А тот окно решил поменять на металло-пластиковое, чтоб даже звук не проникал, жалюзи повесил, чтоб через полоски понаблюдать за своей машиной, и - кто там разворачивается в три часа ночи, и - телевизор.
Вот она, наша независимость, а смотреть по тому телевизору нечего, но я этого кругового безмолвия не нарушу. Хорошо, что у меня эта стенка прозрачная, причем односторонняя, я их вижу, а они меня нет.
Что еще придумать, забор трехметровый на своей даче поставить, собачню развести, видео на каждом углу, и тоже - молча, отвечать на звонки автоматом, мне важно ваше мнение, в комментарии пробурчать у-гу, щеку подставить для поцелуя при встрече, и тупо мечтать, поскорей бы уехать от всего этого туда, где не надо прятаться и говорить, что у тебя все хорошо и все в порядке. Тяжелая это вещь, человечество, особенно в местах наибольшего скопления, когда, вопреки всему этому количеству, остаешься один, и даже возраст тут не имеет значения.
Вот почему они аппаратуру отключают.
Когда на сцену выходят молодые артисты до 25 лет, они еще не артисты, а паяцы, но все знают, о чем они будут петь, о любви. Когда Пугачева или Долина выходят на сцену, все тоже знают, о чем они будут петь, о любви.
Нет, даже не так. Когда на сцену выходит женщина, все знают, о чем она будет петь. О любви. И еще мы знаем, что о любви может петь седовласый мужчина, Штоколов, например, свои замечательные романсы-воспоминания, и мы ощущаем за этими откровениями высоту чувств и сладость скупой мужской нежности. И еще мы знаем, что Пугачева никогда не запоет о голодающих детях Гватемалы, о больных спидом африканцах, она даже не задумывается сегодня, в какой стране будут жить ее дети, потому что в России они жить никогда не будут и уже не живут..
Но когда на сцену выходит Шевчук или Боно, мы знаем, что они не будут петь о любви, о той, о которой поют женщины или старики, они будут петь о любви к жизни, о любви к растерзанной снарядами и мусорной эрозией земле, о боли, которая рвется из сердца при виде умирающих от голода и болезней бедняков. Они певцы, они музыканты, они жители планеты и страдают вместе с ней от варварства глухих сердец, к которым не достучаться даже музыке.
Музыка сегодня не удел эстетов-одиночек, не просто фон для трагедий Голливуда, не воинские марши капелланов на триумфальных площадях, кстати, о площадях, которых у нас уже не осталось, о триумфальных победных площадях, только одна Красная площадь для тихих захоронений вождей и отличившихся приближенных к ним граждан. Нормальным людям кричать там просто не прилично.
Но я не имею в виду и ту музыку наших бардов-гитаристов, Высоцкого, Цоя, Розенбаума, чьи голоса время от времени вырываются из преступной тишины политического мрака, чтобы перевернуть наше притупленное сознание и дать выход накопившейся агрессии, а музыку земли, музыку, как личность, восставшую против и агитирующую за, за любовь, за чистоту, за справедливость. За будущее планеты, которого уже может не быть. Это уже крик о помощи, призывающий подняться и пойти, отдать все, что потребуется, сделать все, что необходимо, но только не оставаться глухим, а им уже оставаться невозможно.
Она будит, она ведет, она окрыляет. Вот почему ее боятся власти, отключая Шевчуку усилительную аппаратуру на Пушкинской площади в защиту Химкинского леса, вот почему они в упор не хотят признавать настоящих музыкантов, а предпочитают серое песнопение козлищ и престарелых куртизанок.
Сегодня музыка обрела политическую тему, она становится общественной силой, которую уже не сломить и не отключить никому.
Мне показалось, что из отдельных кирпичиков, можно построить дом, из кусочков ткани сшить платье, из обрывков можно склеить физиономию, на основании отдельных фраз выстроить образ человека, и простой перестановкой слов можно сделать открытие. Новое можно найти в необычном сочетании, чаще всего случайном или не сочетаемом.
Составить же представление о себе самом и определить свое место в мире, это, пожалуй, трудная задача, так как еще труднее согласиться, что тебя в этом мире нет, и твоего места тебе никто не заготовил.
Вот смотрю я на наших великанов, и совершенно не могу представить, что делается в их головах, они настолько суверенны и непроницаемы, благодаря своему статусу, настолько оторваны от остального человечества, что невозможно обнаружить даже намека на их ответственность, хотя бы за то, что говорят, не говоря уже за то, что они делают.
Но зато как наглядна и выразительная их независимость от рефлексивной Я-конструкции, от всего психического переживания качества, возможности, последствий, как чистая свобода, не требующая никаких объяснений.
Их тренсцендентальное существование, случайным образом связанное тем не менее с фактичностью, к организации которой они как бы имеют некоторое отношение, воспринимается ими как вечный удел свободного сознания в свете проектируемого "не-бытия".
На фоне этой абсолютной случайности они держат в своих руках все нити, связывающие их с миром, но только с одной целью - утвердить свое "бытие-здесь" постоянным строительством самих себя, до мельчайших деталей встраивая в свой универсум свою фактичность и, таким образом, ангажируя свою свободу.
В свете такой цели любая ситуация становится заложницей их прошлого, поскольку интерпретируется мерой и выбором, как свидетелями их присутствия. У них нет алиби, но есть осознание своего авторства, не обремененного ответственностью, чтобы поставить вопрос о своей исторической необходимости, а не простой человеческой авантюры, как феномена индивидуальной практики на социальном поле вне артикуляции смыслов.
Утвердить себя, а не разрушить.
Давайте перестанем критиковать библию. Но не надо расширять церковь. Нам, когда нас было 250 миллионов, хватало старенькой церквушки на краю сельского кладбища, хватало, кроме светских праздников, Рождества и Пасхи, чтобы помянуть родственников и порадоваться весне. Не надо кривить душой, что ты верующий, и вешать на себя килограммовый золотой крест, и делать вид, что разбираешься во всех этих устаревших словах и званиях, в идолах далекого прошлого, живите настоящим. Традиции, они не так уж и безобидны. Вся наша традиционность в основном свелась к насаждению религиозного мышления в стране, системность которого преступным образом превращала человека в послушного исполнителя, вместо того, чтобы возрождать в нем творческие способности, без которых невозможна никакая модернизация, если не вообще человеческое пребывание на земле. Любое развитие прежде всего предполагает смену традиций, деструкцию прежних представлений и выход в практическое пространство, чтобы наполнить само понятие преобразования реальными объектами, а не психологическим дуализмом размышлений онтологического плана. Творческое мировосприятие во многом формируется с помощью современных языковых конструкций, как отражением повседневного опыта и являет собой именно эту традиционность, которую мы ищем в религии, и за которой не надо так далеко ходить, в тексты средневековья. Все, что уже могло появиться и быть замеченным, оно уже обозначилось и запечатлилось в самотворящемся языке, характеризующим наше мышление, как конструирующий орган. Осталось только посмотреть и увидеть это новое, и без сожаления похоронить отжившее. Расставаться без сожаления, чем не традиция, не цепляться за авторитеты, приукрашивая обветшалых идолов, а с каждым шагом обнаруживая все новые горизонты и новые возможности преобразовать мир, и все дальше и дальше уходя от разочарований и не сбывшихся надежд. Быть в центре, наметить цели, обозначить границы, проложить маршруты, просчитать возможности и последствия, и все это дает нам язык, развивая прежде всего нас, оборачиваясь прежде всего к нам тем реальным гуманизмом, за которым идут обманываться в церковь, тот, который мы ищем повсюду, и найдя который, мы ощущаем себя счастливыми. Не пассивно познавать мир и записывать в историю совсем не абсолютные истины, а создавать его снова и снова, строить так же, как предложения, как тексты, как вы подыскиваете подходящее слово, как вы ломаете порядок слов, как вы ищите звук и значение, чтобы утвердить себя, а не разрушить.
Сокращать, так сокращать.
Допустим, Лужков пойдет в отставку и уйдет в оппозицию, раз уж он такой упертый, с него и Москвы хватило, раньше надо было в президенты лезть. Партию свою организует, с него еще станется, "Единую Россию" укоротит, давно пора. Вообще, это я думаю, Думу надо распускать, законы она не пишет, а кто-то пишет неизвестный и предлагает ей на рассмотрение. Ну и кто там их особо рассматривает, только что подпись рассматривает, кто писал, кто направил. И все - "за", вернее, один за всех проголосует, так как все остальные в бегах на Гаваях. Этих, оппозиционеров, Жириновского, Зюганова, их тоже надо убирать, как и Лужкова, на пенсию. Поэтому оппозиция Лужкову не нужна, если Думы не будет. На Триумфальную он народ не поведет, сам добился. Где ему прикажете свои проекты озвучивать, по телеку разве что, на первых порах отгавкиваться, что сняли. Оставить Совет Федерации, как раньше было, и советоваться с регионами, потому как деньги гребут либо оттуда, либо туда, уважать регионы надо. Совет Федерации нужен. Он же и законы все утвердить может. Тем более, что за Президентом все равно последняя подпись остается. Это ж сколько денег только на одной Думе сэкономим. Дмитрий Анатольевич тут чиновников сокращать надумал, а как он их будет выбирать под сокращение, это проблема, опять комиссия, опять уполномоченные, и те же деньги на них уйдут. А тут целую Думу враз взять и сократить за ненадобностью. Думы не будет и партии будут не нужны, где они противостоять друг перед другом будут, негде, тем более, что это не место для дискуссий, как Грызлов сказал, да и программ у них нет никаких, обсуждать нечего, хотя они и сейчас не больно-то выступают, "едро" там все заполонила. Партии не нужны и мучиться создавать их не надо. Количество членов приписывать, подписи фальшивые собирать на выборах, потом эти подписи проверять пачками, народ тормошить своими лозунгами, не решают они ничего, они даже эфира не требуют, потому что сказать народу нечего, а проценты требуют. И опять, это ж сколько денег сэкономим народных. Вот у меня такие будут предложения.
Преференции госпожи Батуриной
Преференции ( http://slovari.yandex.ru/ позднелат. praeferentia — предпочтение, от лат. praefero — предпочитаю) - это особо льготные или предпочтительные условия для развития какого-либо вида экономической деятельности государства, или для одной какой-то страны в системе международных отношений. Я так понимаю, если мы копаем в Якутии алмазы, то предоставляем ей скидки на продовольствие. Это будут взаимные преференции. А если у нас в стране после засухи нет пшеницы, то государство декларирует для этой отрасли преференции, направленные на ее развитие в одностороннем порядке. Масштабные реформы в России предполагали рыночные преференции и вынуждали правительство идти на классообразующие преференции в ущерб принципам справедливости, породив класс бедняков и миллиардеров. До какого-то времени существовали преференции в сторону либерализации, национальные преференции в обозначенности русского населения, так называемые политические предпочтения, но всегда в основе была определенная логика выживания и поддержки. Понятно и другое, что все эти преференции должны быть проведены законом, сопровождаться строгим контролем и содержать большое количество оговорок, чтобы избежать негативного влияния на конкурирующие отрасли, и на само понятие конкуренции, чтобы не перечеркнуть ее. Всем должен был понятен здравый смысл этих предпочтений, чтобы не подрывать другой смысл, смысл равенства всех перед законом. В чем же заключались преференции госпожи Батуриной, в том, что она все-навсего была женой градоначальника, и по своей экономической серости считала, что все "жирные куски" должны доставаться ей только на этом основании. Видимость тендерных конкурсов была запрограммирована на ее выигрыш, не нарушая никаких законов, по негласному сговору мафиозной омерты, и как-то незаметно рос ее аппетит, как у той старухи из сказки Пушкина с великодержавными амбициями, в услужении которой был Лужков в качестве золотой рыбки. У нас действительно страна, где каждому предоставлено право заниматься коммерческой деятельностью, со всеми отсюда вытекающими и утвержденными для нее преференциями, но так чтобы смешивать, не отличать государственные преференции от семейных, которые имели место быть в семье в силу возрастной разницы мужа и жены, или особого мужского расположения к супруге, о таких преференциях наше и все мировое законодательство умалчивает. Вернее, не путает, в отличие от господ Лужковых, которым почему-то показалось, что они и есть все государство российское. Эдак каждая жена, став первой леди, будет требовать себе преференции, отнимая их у других, действительно нуждающихся, на нее миллиардов не напасешься. И откуда такие амбиции у дочек фрезеровщиков, видимо, совершенно прав был профессор Преображенский, когда решил вернуть Шарикову его первоначальный собачий облик. Чтобы быть человеком одних преференций не достаточно.
Ответ одному блогегру.
http://sorgon-74.livejournal.com/2081.html?view=13601#t13601
Итак, что мы имеем: Полная атрофия русской культуры. А евреи ездят за наш счет заграницу.
Вопрос к автору статьи, вы о разновидностях культуры рассуждаете, или завидуете тем, кто раскатывает на бюджетные деньги? И отвечаю, что культура и ее национальные отличия как-то особо не противопоставляются. Чем богаты, тем и рады. А то что евреи ездят заграницу за государственный счет, так это к культуре даже этих евреев не относится, а скорее к их менталитету, основанному на общинно-родовых связях и национальной взаимопомощи.
Но бороться с этим или насаждать у себя такое - ошибочно, "русский русскому помоги", эта формула не для нас. Потому как не было ни родовой общины, ни особо продвинутой национальности, лишенной международных общений в виду географической замкнутости и климатического влияния. Автор пытается поставить вопрос об особенностях русской культуры и оправдывается, исправлясь на российскую.
Но все правильно, оправдываться не надо, своей идентичностью озабочены только русские, и никакая другая нация в составе Российской Федерации на свою не выраженную идентичность не жалуется. В чем же она, эта Русская идентичность.
Ответ автора - в русской душе. Так переведите, наконец, на русский язык это понятие "русская душа", которая есть, и живет, но где-то очень внутри, в темноте и проявляется, если только по пьянке, когда снимается контроль сознания, и все запреты, вот тогда... тогда наступает свобода о себе рассказать, показать себя, открыть то, что веками пряталось и запрещалось. А что же запрещалось веками? Что могло и должно было запрещаться, но сначала надо выяснить, Кем запрещалось, и что кем-то все-таки Запрещалось.
Что это за плач по утраченному величию, что-то такого никогда не замечала в простых русских людях, а вот еврейство действительно тем и занимается всю жизнь, что муссирует эту тему, величия.
Ответ. Все эти великодержавные и сверхчеловеческие чьи-то особенности идут от евреев и они глубоко нам чужды.
Открыть душу и посмотреть, и увидеть там только ГУМАНИЗМ, как и в любой человеческой душе, не ссылаясь на национальность. Гуманизм общечеловеческий и сила, способность защитить себя самим, не надеясь на богов, на пришельцев, на вождей. Про эту силу народную человек не должен был знать, потому и запрятали ее далеко в бессознательное, в душу.
Наброски к размышлению.
Не каждый поэт задумывается над феноменом поиска рифм, но никогда от них не откажется. Но не каждый читатель отдаст свое предпочтение поэзии, потому что не увидит в ней конкретного материала, которым наполнено его интеллектуальное пространство и особенно, если не найдет в нем никакой персонификации.
Если поэт начнет перечислять имена Пушкина, Лермонтова, Иванова, Петрова, то его поэзия пропадет, или превратится в пропаганду. А философа, не вспомнившего о Сократе или о Гегеле, не сочтут за философа. Журналист больше похож на философа, а критик предпочитает быть поэтом, потому что ему не важно, кто сказал, а важно, что из этого получилось.
Сегодня наше сознание формируется в основном телевизором и интернетом, слышимая информации в основном преобладает над зрительной, подобно музыке, и воздействует быстрее. Но если бы она нас так же и очаровывала, как музыка, своей безымянностью и ненавязчивостью значений, своей легкостью.
Ни того, ни другого в ней мы не найдем, ни музыки, ни информации, а есть только заклишированные именитые перечисления титулов государственных личностей, Путин сказал, Медведев подписал, Обама встретился, доллар дешевеет. Идет четкая установка действенного образа, и все остальное будет и должно быть связано с этим образом и являться его производной.
Как и философия, политика привязана к личностям, но она не может быть предметом мышления, а только предметом персонифицированных догадок о намерениях того или иного высокопоставленного лица. На таком принципе воздействия устроена и религиозная пропаганда, зацентрированная на конкретном образе, таким же способом формируются авторитеты и авторитарность. Персонофобия универсальная и незаменима.
Это вам не голыдьба лимоновская.
Скандал действительно бепрецедентный, это вам не голыдьба лимоновская на площадь вышла, свободы какой-то захотела, а это, поднимай выше, бизнес ополчился на Лужкова и не какой-нибудь там опять же местечковый, когда можно и без свидетелей разобраться, устроить мафиозные стычки на дорогах, когда капусту не поделили, а бизнес столичный, выросший не в отечественных экономклассах, а из международных элит-школ вышедший, по другим правилам обученный.
Европа даже заинтересовалась количеством судебных исков Лужкова, которые всегда почему-то решались в его пользу, но ведь это не простые граждане на него подавали, несмышленные в юриспруденции, которым побузить захотелось, а юристы профессиональные и дельцы той еще первой волны, даже им претит этот разбойничий стиль растаскивания столичной собственности, которые где-то в отдаленных уголках своей омертвевшей души еще продолжают оставаться патриотами, которые никогда не имели бы с ним дела в любой другой ситуации, если бы не должность его градоначальника.
Мы смеялись, а надо было плакать, когда Путин удивился, что Лужков, по заявлению Жириновского, отдает "жирные куски" за границу, этого не может быть, дал понять Путин, по той причине, что все "жирные куски" уже давно у самого Лужкова.
Есть хорошая поговорка, как приходит оно, богатство не заработанное, так и уходит, ну пожалеет чуток, малость, что хотел всю Москву купить, но не довелось, и успокоится на пасеке со своими пчелами, если и они от него не улетят, так же, как его баснословное состояние.
Другое удивляет, 20 лет под носом у Кремля и самого Путина, всей безопасностью страны ведующего, могли не замечать этих новоявленных графьев, хорошо замаскированных государственной символикой столицы, этого фанфаронства за сиянием кремлевских звезд, за народной славой исторических подвигов, могли не замечать варварского отношения к земле и к городу, и к самим москвичам, которые не уставая выходили на площади с требованием его отставки.
Слышат или не слышат власти сегодня свой народ, а он уже требует отставки Путина, окруженный рядами ОМОНа, согнутый занесенными над ним дубинками, или по-прежнему слово простых людей с площади не доносится до высоких стен Кремля, зато оно теперь услышано другими, теми, кто понял даже не то, в какой сегодня опасности находится страна, а то, что могут рухнуть все их надежды и бизнес, создать который стоило им намного больше труда и усилий, чем на это затратили господа Лужковы. А такое в их среде не прощают.
Просто заводит с оборота.
Нет ничего более раздражительного сегодня, как смотреть или слушать о чьем-нибудь богатстве. Не перечисляя. Просто заводит с оборота, когда льются бездонные реки бабла у людей, еще вчера казавшиеся робкими ягнятами, в том смысле, что чужого не возьмут. Но больше всего удивляешься тому, как им удается эти реки поворачивать в свою сторону и отворачивать от нас.
Приходишь в свою пятиметровую кухню, где в углу за холодильником "Саратов" стоит твой Пентиум-3, и думаешь, почему я так не могу, когда вроде бы всем можно. Потом понимаешь, что не хватило тебе места в переполненном кинотеатре, и приходится стоять у маргинальной стенки, откуда тебе никакого кина не видно.
А реки, они текут и текут, и на твою кухню не заворачивают. И тем единственным еще можно успокоится, если порадоваться на "Поле чудес" за какого-нибудь везунчика приставленного, и что выпадает иногда у кого-то "Приз" или можно позвонить другу, который как и ты, ничего в этом бабле не смыслит. Все где-то там, за стенкой, в телевизоре, и дворцы и "Мерседесы", ты их видишь, а они тебя нет. Раздражает.
Но бывает, что это "чудо" вдруг сваливается, ни тебе, так кому-то на голову, да так, что мозги искрятся от напряжения и сносит башню. Тогда выползаешь из своей вонючей конуры потихонечку на свет божий, осматриваешься и мчишься прямиком в магазин, чтобы первым делом наесться до отвала, чтобы купить то, на что смотришь уже полгода, глотая слюнки.
Искалеченные двадцатилетней нищетой, нам уже не подняться, не вырваться из лап каждодневной экономии, даже если у тебя теперь долларовые залежи и хрустальные апартаменты.
Вот этот Лужков с Батуриной, без фамилий не обошлось, для них ведь не деньги уже важны, и не дворцы перламутровые, они сейчас на той ступеньке стоят, когда нас нищих в муравьиный размер видят, когда не в зависти, а во власти смысл благородного гуманизма изъявляется, но подождать, когда мы отстроим очередную свою муравьиную кучу, чтобы смести одним махом, одним пальцем все наши удобства во дворе, чтобы выстроить очередной гламурный дворец или египетскую пирамиду для собственного бахвальства.
Все правильно, перед кем. Бахвалиться перед убогими голодранцами, потому что только мы теперь остались недосягаемыми им в своем самоотречении, спрятанные за холодильниками в тесных каморках у стареньких компьютеров. А всех остальных вокруг они уже заразили неизлечимой болезнью наживы и приучили к лицемерию.
Атеистическое.
Любая религия человека раздваивает, предлагая ему, кроме того, что у него уже есть, кроме реальности, в которой он сам себе хозяин, другой мир, в котором хозяин какой-то Бог. Трудно не переступить этой онтологической грани, когда сотворение мира удовлетворяет на первых порах утомленный в поисках причин и объяснений ум, оставляя незамеченным сотворение самого этого бога, но увидеть в окружающей человека природе и явлениях единство и взаимосвязь между собственными поступками и помыслами и их адекватной, морализированной, сторонней оценкой, в которой человек постоянно нуждается, с детства привыкший к похвале или к порицанию, исходящих от родителей.
У ребенка нет иного бога, кроме родителей, потому что нет у него еще умения абстрактно мыслить, представлять, за исключением - бояться кого-то так же, как угроз, за которыми часто следуют наказания. Даже к вещам, представляющим физическую опасность, таких как огонь, вода, движение автомашин на дороге, возможность потеряться, он не испытывает никакого страха, пока не получит предостережение о них извне. Второй мир развивается в нем вместе с развитием со-знания, когда возникает потребность обобщить подмеченные факты и нащупать их повторяемость и зависимость.
И если человеку в этот переломный момент его развития не внушить страха, не запугать его трагическими последствиями, он начнет сам исследовать объект опасности и найдет выход, чтобы эту опасность избежать. Этот момент в развитии можно считать первым раздвоением сознания человека, когда один самостоятельно ищет выход, а другой просит о помощи, запуганный изначально.
Тот, кто преодолел опасность и почувствовал в себе силу, он и заметил первый этот страх у своего соплеменника, чтобы прийти к нему на помощь вначале, а потом и попробовать манипулировать им в своих интересах, продолжая его запугивать.
И вот это отеческое ограждение от опасностей для таких перерастает в религиозное действие, обрастая ритуалами, правилами и требованиями, останавливая или ограничивая все остальные познавательные потребности, заставляя человека уже постоянно находиться в этом иллюзорном мире опосредованных надежд и чувств, называемых верой.
Казалось бы, нет ничего проще, разрушить семейные устои и придет конец религии. Но как сложен путь к этому осмыслению себя богом, никем не созданным, бездетным, но творцом, независимым и могущественным, и как тонка эта перемычка в сознании, чтобы не нарушить извечное равновесие между желаемым и действительным, чтобы наконец остаться в действительном и понять, что у человека один мир и один путь, путь к самому себе, и только он один тут настоящий хозяин.
То, что делается на Триумфальной, это беда.
http://www.echo.msk.ru/blog/limonov/704113-echo/
Эдичка жмет на свободу собраний, в то же время, не может отказаться от Триумфальной, если он откажется, никакая Болотная его не спасет, утонет в болоте собственного упрямства. А Триумфальная без него, хуже, она погибнет.
То, что делают на Триумфальной, это беда, даже если будет построен подземный паркинг, это все равно означает, превратить историческую площадь в очередную автостоянку, окружив витринами с копченой колбасой.
Учитывая высоту памятника Маяковскому, площадь должна быть еще шире и свободней, чтобы этот памятник был виден издалека, чтобы идти к нему как к святыне, чтобы возвыситься вместе с ним над всем мелочным и постыдным, что еще осталось и копится смрадным грузом в душе каждого, чтобы он не казался совершенной случайностью в окружении блинных, рюмочных и макдоналдсов, чтобы оставалось что-то от того времени, в котором жил великий поэт великого народа.
Да, великое время было, когда можно было вот так с великой трибуны гордиться своим временем, не по указке, не по разнарядке редакторов, а чтобы действительно верить в дело, за которое готов отдать жизнь.
Сегодня никто из нас своим временем гордиться не может. Потому что перевернуто в сознании и облито дерьмом то, без чего человек себя таковым не ощущает, его права быть человеком сегодня огородили колючей проволокой, бетонным забором и разрешением им быть, которое надо испросить еще у высокого начальства, высота которого моральными качествами не измеряется.
Историчность Триумфальной как нельзя лучше подчеркивается и ценна именно вот этими лимоновскими акциями протеста, именно они придают ей историческую значимость и общественную весомость не простой площади, а уникальной и неповторимой. Лимоновцы уже вошли в ее историю и биографию, они уже занесены в память народную как образ национальной гордости, образ борцов за свои гражданские права, и сломить их невозможно.
Что сделает папа, вопрос..
Присмотритесь к детям, у меня странице мелькает реклама, девочка рисует и показывает отцу свои рисунки, а мама в это время моет на кухне посуду. Купить посудомоечную машину призывает реклама, к великой мойке призывает нас сегодня оппозиция. Для небольшой семьи дорогая посудомоечная машина - это сложно и не нужно, а вот что делать в масштабах страны, это должен решить папа.
Если девочке не понравится то, что она нарисовала, она может взять и порвать неудавшийся рисунок. Мама может не мыть посуду, а использовать одноразовые тарелки, а папа будет совершенно свободен от детского лепета и займется глобальными проблемами.
А теперь представьте на месте рисующей девочки Премьер-министра Путина, то, что они задумывали над Россией с Ельциным, оказалось уродливым некрасивым детским рисунком, но освободиться от него, как это может сделать ребенок, нельзя. Россию не смять как листок бумаги, не отмыть никакими моющими средствами.
Но рисунок продолжает не нравится, и уже не одному Путину, общественность заговорила и требует объяснений, что вы такое нарисовали, господа.
Папа, теперь мыслящий глобально, должен предложить обществу как минимум бесполезную посудомоечную машину, либо опять же глобально, развалить неудачную постройку.
Вопрос, что сделает папа? Папа скорее всего сделает второе, потому что никакими средствами эту карикатуру не отмоешь.
Россию ждет участь неудавшегося рисунка.
Прогнозительное метеорологическое.
Ну вот и повоевали. Полстраны сначала высушили, потом подожгли, теперь придется все-таки реки вспять разворачивать и заливать среднерусскую возвышенность.
Это же какую микроволновку надо иметь, чтобы в течении всего лета не выключать, сама она не отключается. Теперь, похоже, холодильник включили.
Умные дяди сидят с ядерной кнопкой и думают, что их кто-то боится. А теперь и всем стало понятно, что до ядерных кнопок дело может не дойти. Войны становятся все более экологичными, окружающую среду не загрязняют. И оружие это скоропортящееся, долго хранить его в бездействии даже опасно. Изобрели - сразу же применили, посмотрели, как оно действует.
Если поговорку вспомнить, огонь, вода и медные трубы, так впереди у нас вода намечается. Но прогресс все-таки есть, метеорологам теперь голову ломать не надо, за тучами следить, температуру на высоте измерять. давление. Кто знал, что дойдем до этого, поймем, что погоду предсказывать бесполезно, все равно не сбывается, а вот планировать сегодня дождь, а завтра снег, так это же совсем другое дело.
Сущность самки в нас еще никто не отменял.
Поняла из постов и комментариев, что кто-то помог кому-то прооперированному, но взаимности не получилось. И еще поняла, что поссорились две известные женщины, кому-то известные. Мне так их имена ничего не говорят, но по характеру обид - типичная история. Не знаю, знают ли они обе, что в стране кроме них еще 90 миллионов обиженных женщин, а в ЖЖ и того больше, и что женщины - самая обижаемая и обижающаяся часть общества.
Основные наши обидчики, это, конечно, мужчины, на первом месте, а на втором месте - возраст. Женщина женщину никак обидеть не может, она может только ей завидовать. Ее положению в обществе, успеху, здоровью, обеспеченности.
До тридцати лет мы не замечаем своих соперниц, купаясь в лучах своей молодости, после тридцати все чаще ищем этический смысл в некоторых их поступках, но и это для нас еще не главное. Оно наступает тогда, когда женщина вдруг понимает, что все труднее становится выглядеть красивой, бум внимания прошел, а результатов ноль, все тот же причал, пустынный и холодный.
Тогда наступает время первой обиды, еще можно назвать это разочарованием в жизни, но ни в коем случае, не в себе. Они все также убеждены в своей вечной неотразимости. Это время и первых страданий, и время принятия волевых решений. До иной такой дурехи может наконец дойти, что с этого дня жизнь покатилась под уклон, и лучше самой выйти пока не поздно из игры, чем ждать, как тебя отодвинут на обочину другие.
Если таких решений не последовало, начинается изматывающий курс ожидания, который может никогда не кончится.Сущность самки в нас никто не отменял, и к старости этот стереотип самочного поведения остается определяющим. Мужчины его чувствуют и обходят за версту, тогда он обрушивается на женщин. Чаще это подруги или знакомые, к кому мы каким-то образом привязаны.
Что делать, спросите, молчать. Учитесь молчат, мои дорогие. И тогда многие проблемы, решить которые вы уже потеряли надежду, исчезнут сами по себе, а то и обернутся к вам удачей.
Почему две головы.
Стоило схлынуть первым впечатлениям от перестройки и демократии, как тут же зашевелились буржуазные пережитки, до поры до времени хранимые в тайниках подлинной человеческой сути.
С ростом количества денег и собственности в руках пробивалось и застарелое чувство господина, вершителя судеб, нет, не хозяина, на что видимо рассчитывали те, кто затевал этот переворот, не того, кто лишний раз подберет и положит на место, кто травинку не выбросит, зернышко не потеряет, а вот этот образ непререкаемого самодержца.
Это все осталось, нам говорят, в микроэкономике, хозяин, а в макро, тут масштаб другой.
Взболтанная рабоче-крестьянской революцией система вновь устаканилась и начала набирать обороты. Но как-то шла вначале однобоко, деньги-то расхватали, самодержцы, а держать и содержать их оказалось некому, рабов загодя не заготовили. А такое добро, как рабы, раньше в войнах жестоких добывались, кстати, вместе с богатством. А тут на тебе, подфортило, чудо какое-то, миллиардер за миллиардером, живут, шикуют, недвижимость в Европе скупают, на яхтах разъезжают.
Хорошо ей, Европе, там рабов хватает, там есть кому горбатиться, и есть, ради чего. В России этого не получилось. Те, кому ничего не досталось от дележа общественной собственности, спивались, болели и умирали. Их дети, не приученные к рабству, тоже спивались, травились наркотиками, грабили и отсиживали сроки. А господам неумолимо хотелось начать господствовать, вот и воспользовались гастарбайтерами, и дешево и послушно, и не пьют, главное, ну чем не рабы. Привезут их из знойного Таджикистана, а они и рады, лес, трава. Поселят их по пятьдесят человек в вагончике, тепло. А что потом крыши аквапарков падают, колонны перекособоченные стоят, так что с них взять, народ неграмотный.
Итак, все вроде бы нормально, господа есть, рабы есть. Но ведь теперь и царь нужен, корону надо на кого-то надеть, потому как герб российский с коронами взят у царей бывших.
Вот если бы мне кто сейчас сказал, почему две головы и две короны на гербе, никто не скажет. А я знаю.
Я много чего знаю, век у меня долгий. Потому так, что в России две власти было, одна власть царя, а другая патриарха, власть духовная. Вот оттуда и две головы надо было иметь.
Но у нас ведь даже так не получается, каждый себе тянет, а патриарх так вообще уже эту корону не снимает, так в ней и спит, наверное. Осталось только вторую голову найти, не пропадать же реликвии.
И найдут, потому что зов предков сильнее всех политических предпочтений времени, традиции на Руси немалой стойкостью обладают.
А народ тот, кто эти традиции придумал и хранит, пусть теперь вместо светлого равноправия получает мрак православия, если он еще к тому времени не вымрет. Вот ведь до чего додумались с этой перестройкой.
Все в порядке.
А ведь у меня так ничего и не было. Ну там дом, муж, семья, дети, - все это приходило и уходило, проваливалось в неизвестность, в яму безголосую, и впоследствии никогда не всплывало. Будто вокруг меня глухая стенка, а я - сверчок замурованный. Сто сорок пять миллионов проживает в стране, шесть миллиардов на земле, в одном только моем доме десять парадных и девять этажей, а слова сказать некому. Изоляция непробиваемая.
Вначале думала, что это я такая необщительная, что это мне трудно с людьми разговаривать, потому что мне не о чем с ними говорить, потому что, если я с ними заговорю, то вынуждена буду перестраиваться на их волну, вникать в их проблемы, давать им советы, жалеть и сочувствовать, но чаще поддакивать и восхищаться ими всеми с ног до головы, и помнить всех их мужей и родственников.
А потом вижу, что это они все от меня ждут, чтобы я остановилась, улыбнулась, погладила их шаловливую собачонку, нашла тему, которая бы всех устраивала, про погоду, про цены, про здоровье и что для него полезно, а что нет. Это мне только казалось, что меня для них нет, это я только с ними рядом проживаю, это я их соседка, а не они мои соседи.
Вот он выглянул напротив, покурил на балконе, захлопнул форточку, и нет его. А тот окно решил поменять на металло-пластиковое, чтоб даже звук не проникал, жалюзи повесил, чтоб через полоски понаблюдать за своей машиной, и - кто там разворачивается в три часа ночи, и - телевизор.
Вот она, наша независимость, а смотреть по тому телевизору нечего, но я этого кругового безмолвия не нарушу. Хорошо, что у меня эта стенка прозрачная, причем односторонняя, я их вижу, а они меня нет.
Что еще придумать, забор трехметровый на своей даче поставить, собачню развести, видео на каждом углу, и тоже - молча, отвечать на звонки автоматом, мне важно ваше мнение, в комментарии пробурчать у-гу, щеку подставить для поцелуя при встрече, и тупо мечтать, поскорей бы уехать от всего этого туда, где не надо прятаться и говорить, что у тебя все хорошо и все в порядке. Тяжелая это вещь, человечество, особенно в местах наибольшего скопления, когда, вопреки всему этому количеству, остаешься один, и даже возраст тут не имеет значения.
Вот почему они аппаратуру отключают.
Когда на сцену выходят молодые артисты до 25 лет, они еще не артисты, а паяцы, но все знают, о чем они будут петь, о любви. Когда Пугачева или Долина выходят на сцену, все тоже знают, о чем они будут петь, о любви.
Нет, даже не так. Когда на сцену выходит женщина, все знают, о чем она будет петь. О любви. И еще мы знаем, что о любви может петь седовласый мужчина, Штоколов, например, свои замечательные романсы-воспоминания, и мы ощущаем за этими откровениями высоту чувств и сладость скупой мужской нежности. И еще мы знаем, что Пугачева никогда не запоет о голодающих детях Гватемалы, о больных спидом африканцах, она даже не задумывается сегодня, в какой стране будут жить ее дети, потому что в России они жить никогда не будут и уже не живут..
Но когда на сцену выходит Шевчук или Боно, мы знаем, что они не будут петь о любви, о той, о которой поют женщины или старики, они будут петь о любви к жизни, о любви к растерзанной снарядами и мусорной эрозией земле, о боли, которая рвется из сердца при виде умирающих от голода и болезней бедняков. Они певцы, они музыканты, они жители планеты и страдают вместе с ней от варварства глухих сердец, к которым не достучаться даже музыке.
Музыка сегодня не удел эстетов-одиночек, не просто фон для трагедий Голливуда, не воинские марши капелланов на триумфальных площадях, кстати, о площадях, которых у нас уже не осталось, о триумфальных победных площадях, только одна Красная площадь для тихих захоронений вождей и отличившихся приближенных к ним граждан. Нормальным людям кричать там просто не прилично.
Но я не имею в виду и ту музыку наших бардов-гитаристов, Высоцкого, Цоя, Розенбаума, чьи голоса время от времени вырываются из преступной тишины политического мрака, чтобы перевернуть наше притупленное сознание и дать выход накопившейся агрессии, а музыку земли, музыку, как личность, восставшую против и агитирующую за, за любовь, за чистоту, за справедливость. За будущее планеты, которого уже может не быть. Это уже крик о помощи, призывающий подняться и пойти, отдать все, что потребуется, сделать все, что необходимо, но только не оставаться глухим, а им уже оставаться невозможно.
Она будит, она ведет, она окрыляет. Вот почему ее боятся власти, отключая Шевчуку усилительную аппаратуру на Пушкинской площади в защиту Химкинского леса, вот почему они в упор не хотят признавать настоящих музыкантов, а предпочитают серое песнопение козлищ и престарелых куртизанок.
Сегодня музыка обрела политическую тему, она становится общественной силой, которую уже не сломить и не отключить никому.
Мне действительно жаль.
Что-то я подустал петь про блядство и секс,
Развращать чужих жен и приличных невест,
А не спеть ли мне песню про Химкинский лес,
Смог же Юра Шевчук в ту политику влезть,
Мой театр пустой, но свободен как есть ,
Мне Боне не оказывал высшую честь,
Даже Путин и тот поскупился на лесть,
Потому что не пел я про Химкинский лес.
Все меняется, друг, мне действительно жаль,
Что пройдет через лес в Петербург магистраль,
И задушит петлей этот длинный объезд,
И погибнет действительно Химкинский лес.
Я желаю тебе, Москва.
Той безликой, безвольной Москве
Я желаю еще лет на двадцать,
Чтоб Лужков, несменяемый мэр
У руля продолжал оставаться.
Оттеснив в подворотни народ,
Разъезжал бы в своих лимузинах,
Вертикали надменный эскорт
Насаждался бы грубо и зримо.
Чтобы каждый бездомный москвич
Ликовал от величия власти,
Чтоб на уровне кода постичь
Мог себя неустроенной частью.
Чтоб кому-то оваций леса
Над страной, что орлиные перья,
Утверждали бы право решать
За других, за эпоху, за время.
Не такой ты должна быть, Москва,
Этих жутких историй столица,
Не батуринских строек оскал,
Не надежда безлюдных провинций,
Не притихшая тайная спесь,
И в деньгах укрощенная гордость,
А рекой триумфальных торжеств.
И трибуной свободы народной.
Поговори с народом, Президент.
Поговори с народом, Президент,
Сограждан пригласи на саммит
Тех, кто молчит и не бросает знамя,
Тех, кто рожает для тебя детей.
Кто не сбежал, как крысы с корабля,
А тихо у дворцов твоих спивался,
И обрастал лохмотьями раба
И ненавистью к правящему классу,
Кто, взяв булыжник, не к тебе пошел,
Наслушавшись речей твоих публичных,
А в заводи у стен твоих кирпичных,
Топить национальный свой позор.
Спроси у них, ведь ты же не спросил,
Готовый совещаться с кем угодно,
Но только не с народом тех Россий,
Кто согласился на твою свободу.
Суд Юпитера.
Чтобы вот так по всем каналам,
Вернуть чиновника на место,
И осадить, чтоб понимал он,
Кто из какого сделан теста,
То, что позволено Юпитеру,
Быкам позволено не знать,
А приговор суровый, видимо,
Казнить, помиловать нельзя
Того, кто репликой ответной
Добавил что-то сгоряча,
Посмел различий не заметить
Не попытался промолчать,
На что надеялся, рассчитывал,
Солдат, не знающий устав,
Как обвиняемый в защите
На суд Юпитера предстал.
На поле брани Конституций.
Стоят столбы, веревки в мыле,
Сосновый пахнущий настил,
И строй железных конвоиров
Из замахнувшихся дубин,
Сквозь них отсеет и пропустит,
Не дрогнет властная рука,
На поле брани Конституций,
Где кровью каждая строка,
Где триумфальные знамена
Затопчут толпы воронья,
Но всех запомнит поименно
Лишь тридцать первая статья.
И молчаливым обелиском
В столичный впишется гранит,
Здесь был, и далее по списку,
Повешен, ранен и избит.
http://www.fond-rokada.ru/literari/shevchuk/captain_m.htm
Капитан Марковец
Я не знал живого Марковца
Я его увидел только мертвым,
Возле президентского дворца
Градом пуль на мраморе растертым,
Я снимал на видео фасады,
Той войны обугленной лицо,
Где такие отольют награды,
Вспомнят ли безмолвных храбрецов.
Под крестом кровавым медсанбата
Из-под пепла вечного огня,
Памятью могил о всех солдатах
Мне одна вещица отдана.
Звездочки с погибшего снимая,
Будто небо с омертвевших глаз,
Мне боец их протянул кивая:
Вот возьмите, это Вам от нас,
И теперь они на книжной полке,
Эти звезды до сих пор горят,
Капитана Марковца осколки,
Будто всех истерзанных ребят.
Не забуду эту грязь-дорогу
К смерти, в унавоженной глуши,
У него две дочери, но к богу
Он уйти отчаянно решил.
Ту войну нам этой не исправить,
Пусть всех перебили, что потом?
Затянуть незаживающие раны,
И остаться вечно с Марковцом.
Страна живет не по законам.
Страна живет не по законам,
Страна законы нарушает,
А с виду кажется, легко нам,
И будто прихоть или шалость.
Страну в наручниках уводят
Куда-то там на поселение,
А ей бы вырваться свободной,
И успокоиться в волнении.
Она еще кому-то машет,
И что-то пишет в остеклении,
И где она, не будет спрашивать
О ней другое поколение.
Стихи В.В.Маяковского.
Граждане!
Сегодня рушится тысячелетнее "прежде",
Сегодня пересматривается миров основа.
Сегодня
до последней пуговицы в одежде
Жизнь переделаем снова.
Горе двуглавому!
Пенится пенье.
Пьянит толпу.
Площади плещут.
На крохотном форде
мчим,
обгоняя погони пуль.
Что будет?
Их ли из окон выломим,
или на нарах
ждать,
чтоб снова Россию
могилами
выгорбил монарх?
Смерть друглавому!
каторгам в двери
ломись,
когтями ржавые выев.
Пучками черных орлиных
перьев
подбитые падают городовые.
Из стихотворения "Революция", 1917 год.
Битва жизни.
Вот не может быть, чтобы товарищ Маяковский ничего не сказал бы по поводу вчерашней битвы на Триумфальной.
Скажите Москве -
пускай удержится,
Не надо!
Пусть не трясется!
Через секунду
встречу я
нимб самодержца, -
возьму и убью солнце!
Видите!
Флаги по небу полощет.
Вот он!
Жирен и рыж,
Красным копытом грохнув о площадь,
въезжает по трупам крыш.
Тебе,
орущему:
"Разрушу,
разрушу!"
вырезавшему ночь из окровавленных карнизов,
Я -
сохранивший бесстрашную душу,
бросаю вызов!
Единство.
На нашем знамени единство
Сменило шаткий коммунизм,
Идеологию правдиста
Менталитетностью харизмы.
Недостижимость совершенства -
На позитив инструментальный,
От подавляющего жеста
К монументальной вертикали.
Как мы устали от шаблонов,
Величья тягостных побед,
На перевертышей везло нам,
А проиграли на себе.
***
Есть объединяющее чувство
Классовым различиям в обход,
Мы толпу на вытяжке Прокруста
Превращаем вежливо в народ
И даем ему одно дыханье
По команде высказаться "За",
Или невникающе охаять,
Глядя изучающе в глаза.
Этот упреждающий феномен,
Делать всех едиными в одном,
Протестуя стадностью неволе,
Психотропной называется войной.
Это то единство опасенья,
Коллективным страхом заразя,
Истребляет позитив сомненья,
Настоящим истреблением грозя.
Это то единство заключенных
В форму ритуалов и молитв,
Слабостью ведущего сплоченных
Для каких-то непонятных битв.
Если вдруг неопытное рвенье
Раздробят реальностью могил,
То надолго остановит время
Футуризм мрачных заправил.
Неужто мы не разберемся.
Мы вам доверили, отдали,
Ресурсы, собственность, свободу,
Мы отказались от восстаний,
Не сомневаясь ни на йоту,
Что будет лучше, вы - умнее,
Вы все продумали, решили,
Но в жертву собственным идеям
Вы приносили наши жизни.
Страна похожа на больницу,
Где умирающего, кроме
Смертельной ампулы цинизма,
Другим путем не успокоить.
А изменить всегда могли бы,
Казна давно уже пуста,
Умерить финансистам прибыль,
Огонь направить на себя,
Неужто мы не разберемся,
Чтоб жертву ту не оценить,
И поубавить чью-то роскошь,
Во имя собственной страны.
Гимн России. В обработке.
Россия - великая наша держава,
Россия - любимая наша страна,
Твоих достижений разносится слава,
Права и законы на все времена!
Припев:
Славься, Отечество
наше народное,
Наша мечта
золотая из снов,
Знамя надежды
и братство свободное,
Вечная мудрость
и вера отцов.
Война на Гаити.
А ты попробуй, возрази,
Как Уго Чавес,
Карибский корчится залив,
Кричит отчаяньем,
А ты попробуй, докажи,
Что там не плиты,
Что нет особенной нужды
Взрывать политику,
А ты попробуй, объясни,
Где миротворцы,
А где гримасами войны
Земля трясется.
А где они, твои галеры.
Как два физических лица,
Как исполнитель и заказчик,
На поле чистого листа
Оставят подписей образчик,
Так Конституция страны
Вменится тем же договором,
Судьбой заверенных страниц
Меж государством и народом.
За текстом упрощенных глав
И смыслом скромных обязательств,
Стоит незащищенность прав
От всевозможных посягательств.
Благие помыслы как будто,
Рекомендательность статей,
От неминуемого бунта
Не оградит таких властей.
Что нам оставили, мятеж,
Протест и марши несогласных,
Где суд и наказанье где
В невыполнимости причастных,
За каждый пункт того Закона
Ответить: должен, но не смог,
И, сняв двуглавую корону,
Для пули подвести висок.
И есть в истории примеры,
И самодержцы, и отцы,
Честь понимая выше веры,
Сводили с временем концы.
Другой народ, другие люди,
Другие цели, и вопрос,
Кто виноват, уже не судит,
Не напрягает бедный мозг.
Где философия партнерства,
И обязательства сторон
Не больше ценности наперстка
Для обладателей корон,
Играют в игры деловые,
И в политический монтаж,
И потирают руки в мыле,
Что все прошло на этот раз,
А где они, твои галеры,
И труд, и пот, мой президент,
И почему должны мы верить
В успешный этот прецедент.
Чем жрать и лопаться от жира.
Не раз, не два, не знаю, сколько,
Твердили нам про это Сколково,
Еще все помним мы Петра,
Он первый говорил про то нам,
Что без своих в стране Ньютонов
Не быть России у руля.
Прошло, как видите, немного,
Мы все еще идем не в ногу,
А то и просто, отстаем,
Когда бы нам иметь проекты,
Мечтательные наши предки
Не упрекнули б нас ни в чем.
И вот теперь есть инкубатор
С инфраструктурой и зарплатой,
И тема вроде бы дана,
Модернизировать Россию,
Начальство снова попросило,
На размышление - ни дня.
Сурков собрал столичный бизнес,
Не посмотрел на нефть и кризис,
Что рядом все-таки Москва,
И мы предложим аутсортинг
Технологичности высокой
И трансформацию ума.
Пусть скептик громко восклицает,
Какой-то Альгемайне Цайтунг,
Что нет научных перспектив,
Чем жрать и лопаться от жира,
В науку все-таки вложили,
А там найдется креатив.
Разговор с профессором о поэзии.
Не согласная с вами, профессор.
Что поэты не в моде теперь,
Что коммерческие интересы
Приказали стихам потерпеть.
Просто им не сработаться сразу,
Не почувствовать прибыли вкус,
Недорос еще, недоразвит
Для политики образ искусств.
Не способный иначе представить
Положение дикой страны,
Не прошедшей и доли страданий,
Выпадавших на долю строки.
Это рана народа и мера,
Достижений его и достоинств,
Это то, во что надо верить,
Проверяя себя на совесть.
Чтоб какой-то потом профессор,
Филологию преподающий,
Для стихов не нашел бы места
Среди плачущих и неимущих.
Тут не ЖЖ вам и не Твиттер.
Открылся форум ежегодный,
И что-то будут обсуждать,
Модернизацию доходов,
Она нам, кажется, нужна.
Еще, конечно, нужен Питер,
И так, чтоб вышел Президент,
Тут не ЖЖ вам и не Твиттер,
Омон, милиция везде.
Теперь мы стали все другими
С правами все у нас окей,
Коррупции не тянут гири,
Но вспомнить надо и о ней.
Вот в ВТО бы нам внедриться,
Нам аутсайдерство не в прок,
Пошли бы ваши инвестиций
Для размножения Европ.
Давно на вещи смотрим трезво,
И членство наше впереди,
В единстве наших интересов
Мы вас сумеем убедить.
Учить Россию бесполезно,
Но мы на правильном пути,
Экономических диверсий
Даешь модели воплотить.
И скрипят полюса искореженной временем осью.
Существует планета Земля, эры эхом относит,
Угасают вулканы, вершины круглеют слегка,
И скрипят полюса искореженной временем осью,
И мелеют моря, обнажая свои берега.
Где-то там у воды копошатся несчастные люди,
Обессилив кричать, и хорошего больше не ждут,
Убежденные в том, что хорошего больше не будет,
Не раскроется больше у них за спиной парашют.
Сведены до бессмыслицы наши благие попытки
Водрузить на земле благоденствия реки и мир,
Неустанным пророкам в конец суеверной политики
Объяснений тому, что случилось, теперь не найти.
Есть кусочек земли истощенной и насухо выжатой,
Есть от солнца и снега истлевший дощатый настил,
Никому не должны, но теперь мы обязаны выжить,
Чтобы тот, кто вернется сюда, нас простил.
Похмелье.
Мы тут меняться собрались,
Сначала в макро, потом в нано,
Такой полярный модернизм,
Плюс социальная программа.
Никто не спорит, хорошо
Нарисоваться в перспективе,
Чтобы до всех скорей дошло,
Откуда выплывет погибель.
Вначале будто в стороне
В нас вызревал капитализм,
Никто не думал о стране,
И как ей среди прочих выжить,
И как мы смотримся у них,
В разнос пустившие Россию,
Не чтить привыкшие, винить,
Мы водкой ненависть гасили.
Теперь как будто отошло
В нас беспробудное похмелье,
Но в промежутке новый шок,
Науку в пьянке проглядели!
Всемирный строится Гулаг.
У них есть все, и нефть, и души
В глухих солдатских камуфляжах,
С идеологией протухшей
Идет раздел земли продажной,
Такое рейдерство в законе
И с обоснованностью прав,
Несут другим народам горе,
Свой в государстве обобрав.
Свой обрекли на вымирание,
Лишив элементарных благ,
Но с демонстрацией внимания
Всемирный строится Гулаг.
Война нужна для игр страхов,
Для слез над гробом сыновей,
Чтоб силу чувствовали злата
В покорной нищете своей.
Демократия.
Демократия - это не выбор
Голосов с отдаленных галерок,
Демократия - это выход
Из ответственности хваленой,
Это жестче, чем диктатура,
И больнее, чем наказание,
Это надо еще подумать,
И готовиться к ней заранее.
Не услуга, не суд, не помощь,
Одобрение или ненависть,
Пожелание вдруг напомнить
О своей человеческой немощи,
Это то, что придет последним,
И твоей назовется бедностью,
Обозначится просветлением,
Пониманием неизбежности.
Врага заклятого простить.
Он понял, кто он, и поник,
Такой реальностью сраженный,
Почти не сдерживая крик
Души своей опустошенной.
Не знал он, в бой идя, зачем
Он должен умирать на поле,
И, принимая смерть за честь,
Лежал, доигрывая роли.
Всего лишь жертва игроков
Других, масштабных категорий,
Где по количеству голов
Идут в святилище историй.
Где слава любит тех, кто мог,
Идеей высшей потрясая,
Цинизма преподать урок,
Исход планируя и зная,
Чтобы действительно понять,
Что нет пути другого, кроме,
Как наконец-то уровнять
Раба и изверга в законе.
Цепочкой тянутся слова
Законом тяглового дышла,
И кто осмелится сломать
Без указаний чьих-то свыше.
И кто рискнет его найти,
И вечный парадокс озвучить,
Врага заклятого простить,
И разделить с погибшим участь.
Почему сажали за стихи.
Почему сажали за стихи,
Кто-нибудь пытался объяснить,
Потому, что рядом встать посмел
С теми, кто гранитный постамент
Возводил на площади Свобод,
Отдаляя от себя народ.
Кто читал открыто в микрофон,
Отогнать пытаясь страшный сон,
Поклонений бессловесный мрак,
И насилью предвещая крах.
Чувств огонь пытался усмирить,
И себя бесстрастно обвинить,
Что не находились те слова,
Чтобы к справедливости воззвать,
Уличить в преступности убийц,
Не склоняться перед ними ниц,
Не боясь ни ссылок, ни казарм,
Что пришел на площадь и сказал.
Кумир устал кумиром быть.
Кумир устал кумиром быть,
Собрал друзей фанатов
И говорит, мои столпы
Потрескались, ребята,
Себя вы в жертву принесли,
Чтоб я поднялся вверх,
А мне недоставало сил
Отвергнуть тот успех,
Так мало полюбить врагов,
Друзей учитесь гнать,
Кто открываться не готов,
Не друг мне, никогда.
Могли вы большего достичь,
Но врать я не хотел,
И никогда не буду чист,
Когда не буду смел.
Вы свято верили в меня,
А толку в вере нет,
И те же завтра обвинят,
Кто не нашел ответ.
Я ухожу, прощай, народ,
И отдаю скрижаль,
Ведь если статуя падет,
То жертв не избежать.
Не там хожу, не тех люблю.
Не там брожу, не тех люблю, не знаю,
А где-то все по черным этажам
Подслушиваю собственную зависть,
Чтоб ничего совсем не искажать.
Где прятались и выползли откуда,
Откуда набежало их во власть,
Народ свой ненавидя, обоюдно,
Не создавать обученные, красть.
И снова страхи, тюрьмы и психушки,
Без фронта, вкруговую, напролом,
По правилам военного искусства
Политику гражданскую ведем.
Устроим так, что в кровь перегрызутся,
Поможем, обострим, перевернем,
И подтвердим устойчивость презумпций
Особым государственным враньем.
Молох.
Солдат за принципы не станет
Под пули сердце подставлять,
И непричастным будет к тайне,
За что горит его Земля.
Ему никто не доложился,
О чем задумался Сов.Без,
Кого умащивает жрица,
И кто тот жертвенный Телец.
Но оправдаться, как известно,
За кровь, за деньги и пожар
Найдут тот принцип бестелесный,
Им больше жизни дорожат.
И в ход пойдут и честь, и помощь,
И слава будущих наград,
Чтоб успокоил чрево Молох,
Насытив трупами солдат.
Формула войны
От каких незначащих мгновений
Набегают слезы на глаза,
Пробивая панцирь поколений,
Возвращая в прошлое, назад.
Отчего вдруг заострится голос,
Судорогой горло защемит,
Выпрямляя согнутую гордость,
Поднимая оброненный щит.
И упрямство сводит кулаками,
Яростью вытравливая стыд,
Нас всегда считали дураками,
Не давая шанса отомстить.
Нам в лицо надменно хохотали,
По лежачим били сапогом,
Чтобы в смраде собственных фикалий
Плющились от царственных погон.
Господи, да сколько это ж надо
Толерантность в норму возводить,
Уползать, зализывая раны,
И таких же продолжать плодить.
Как же им высоким и достойным
Не претит противника отстой,
Уровень дворцов и стойла,
Честью предусмотренный простой.
Где они, мудрейшие мудрейших,
И чему учиться нам у них,
Болью, проникающей из трещин,
Не срастаясь, в формуле войны.
А мы таились счастьем и свободой.
Не приложив ни силы, ни извилин,
Одним нахрапом: все вокруг мое,
Страну разворовали, разорили,
Раздали, проиграли в казино.
Нахапались, ужрались, даже в кризис
И то сумели выпросить себе,
А нам для выживаемости мизер,
И блоки криминальных новостей.
Навозрождались трутни, пустоболки,
Вдруг вспомнили и церкви, и кресты,
А мы таились счастьем и свободой,
А нам грехи обещано простить.
Теперь еще нам идолов клепают,
В фанаты нас, в поклонники, в друзья,
А нас еще удерживает память,
И память не удасться им изъять.
Давайте что-нибудь построим.
Давайте что-нибудь построим
Из самых примитивных догм,
Проект общественного крова,
Уютный современный дом,
Без образцов, авторитетов,
Мы трансформируем себя
В меритократию советов
Без партократных передряг,
Забудем суть идеологий
И страхи классовой борьбы,
Систем проявленный полоний,
Терактов ядовитый дым,
Уйдем от кризисных процессов
От версий, принципов, осей
К идее средних интересов
Для выживаемости всех.
Правовой нигилизм.
Мы не рабы, скажите, кто мы,
Стране какой принадлежа,
Мы игнорируем законы,
А надо в них соображать,
Язык политики нам труден,
Для обывательских мозгов
Работой целых телестудий
Попроще подбирают слог,
Как долго, помню, разъясняли
Нам этот ВАУЧЕРный блеф,
И что зовемся - РОССИЯНЕ,
И должники у эМВеэФ.
Как долго мучил ПЛЮРАЛИЗМ,
И так не понятым ушел,
Переживали за Бориса,
Но не осилили ДЕФОЛТ.
А Who is Путин очень долго
Европе было не понять!
Куда уж нашим бестолковым
На рожу в зеркале пенять.
И снова жизнь полна сюрпризов,
Осмыслить вроде бы должны
Суть правового НИГИЛИЗМА
У вечных лидеров страны.
Наверное, есть такой заказчик,
Вносить неразбериху слов,
Прав непонятных многозначность
Вредна для психики рабов.
Альтернатива.
С властью вроде бы понятно,
Боги, лидеры, вожди,
А вот массы сутью стадной
Выживать как-то должны,
В доверительности мнимой
Первобытных представлений
Образец картины мира
Остается неизменным.
Психология традиций,
Ритм, функция процессов,
Над плебеями патриций
Возвышался Геркулесом,
Массы власть переживают
Равнодействием механик,
Делегируя скрижали
В демократию названий,
И казалось бы, чего там,
Ничего не пошатнется,
Бестолковостью подсчетов,
В нагнетании эмоций,
Пессимизм, обреченность,
Но ведь есть альтернатива,
Что Всеобщая начнется
Пеплом ядерного взрыва,
И тогда припрет, пожалуй,
Относительностью классов,
Апокалипсис пожара
Уравняет власть и массы.
Гигантомания.
У нас во власти, пишут аналитики,
Наметился гуманный поворот,
Даешь эстетизацию политики,
Чтоб успокоился обобранный народ.
Красотами покоев ошарашенный,
Архитектурных замыслов игрой,
Не дергался бессмысленными маршами,
Подавленный эстетикой простой.
Чего тут возникать перед творением
Французских там, немецких мастеров,
Пророчить нереальное падение
Конструкциям заоблачных мостов.
А впрочем, я не сетую, нормально,
Поля для гольфа, парки для зверей,
Внедряется в мозги гигантомания
На метрах проживающих людей.
И я с позиции простого обывателя
Забуду на мгновение о том,
На что переключились подсознательно,
Сдержать не пожелавшие восторг.
Утилитарность.
Утилитарность наших бизнесменов
И наших проповедников мораль,
Неотразимый сотворила слепок,
На что была способна, и могла,
Соединив застенчивость надстройки
С душевностью божественных наук,
Явила образ в принципе достойный,
Скрывая свой наследственный недуг,
Метафорами свойств и отношений
Параллелизм в реальность возводя,
Гуманностью нас усыпляла щедрой,
Вершителями ж видела себя.
Нуждаясь в реконструкции понятий,
Минуя предикатность языка,
Номинализмом логики невнятной
Не исключала деятельности зла.
Но где-то зрел, рожденный антиподом,
Другой уравновешенности взгляд,
Протест привить, как новую породу,
А термины полезности изъять.
Сущность демократии.
Евангельская сущность демократии
Коммунистической нисколько не новей,
Собрать всю обездоленную братию
Под купола настроенных церквей,
Подзолотить обшарпанные крестики,
Омолодить живой иконостас,
И мифами морочиться еврейскими,
Пока они обкрадывают нас.
Переместить проблемы социальные
В мистические чаянья толпы,
При свечечке в запуганном мерцании
Благославлять подставленные лбы.
Спасение, застрявшее в истории,
Искать у бородатых мужиков,
Разряженных цепями и коронами,
С морализованным, неясным языком.
И снова нам из космоса пророчества
Военными инстинктами грозят,
Без всякого зазрения отброшена,
Научность, как ненужная, назад.
Русский стандарт.
Однажды как-то русский фоб
Зашел в один интимный шоп,
Фантазий видит редкий плод,
И все для выделки пород.
Там были волосы льняные,
Глаза навыкат, голубые,
Овал лица, размер голов,
Но только не было мозгов.
А жаль, подумал русский фоб,
Стандартно мыслить нам ещё б,
И в форму вырядить народ,
Она нам, кажется, идет.
Плюралистическое.
Зюганов, Жирик и Миронов
Пришли в ЖЖ однажды как-то раз,
Расположились у себя как дома,
И, как там говорится, понеслась.
Зюганов гнул на классовость идеи,
И диктатуру ставил не в упрек,
А Жирик либеральничал с халдеем,
Хотя и понимал, что это трёп.
Зато Миронов вроде не на шутку
Крошил издержки древних демократий,
В борьбе предпочитая закоулки,
Не раскрывая собственные карты.
Но вся плюралистичность этих споров
Предвидеть не могла ошибки главной,
Не щуки лебедей тянули в море,
Грызлову не пришлась по нраву.
Поговори с народом, президент.
Поговори с народом, Президент,
Сограждан пригласи на саммит,
Тех, кто рожает для тебя детей
И выживает, не бросая знамя,
Кто не сбежал, как крысы с корабля,
А тихо у дворцов твоих спивался,
И обрастал лохмотьями раба
И ненавистью к правящему классу,
Кто, взяв булыжник, не к тебе пошел,
А в заводи речей твоих публичных
Топить национальный свой позор
Обманутого в ожиданьях чистых.
Спроси у них, ведь ты же не спросил,
Готовый совещаться с кем угодно,
Но только не с народом тех Россий,
Кто согласился на твою свободу.
Любовь предполагает идеал.
Мне кто-то посоветовал писать
О чувствах, о любви вместо политики,
И таким образом, читаемою стать,
Избегнув оскорблений унизительных,
Любовь предполагает идеал,
Не только человека, но и общества,
Мы всей страной обречены страдать,
Неполноценностью своей не озабочены,
Какие чувства могут возникать
У тех озлобленных, обманутых, забытых,
С душой надломленной сочувствия искать
У этих фешенебельных и сытых,
Вот и выходит, чувства не спасут,
Молитвами, как это церковь делает,
Не возлюбить,а нужен гневный суд
Реформам и режиму оголтелому.
Шесть миллиардов, это много.
Шесть миллиардов, это много
Для нашей маленькой Земли,
Каков размер того порога,
Чтоб мы прожить на ней смогли?
Жестокий принцип выживания
Запущен кем-то и давно,
И не от нашего желания,
Итог зависит, кто кого.
Поднимем цены, сбросим вирус,
Внесем иммунодефицит,
Китайцев много раслодилось,
Ислам походами грозит.
Всего лишь кучка финансистов
В стенах подземных резерваций
Глобально перестроить мыслит
Мир поэтапностью кремаций.
В пессимистических прогнозах
И в жерновах манипуляций
Мы вымираем от угрозы
Устав всего и всех бояться.
Конфликт.
Издалека исследую конфликт,
Который под названием террора
В историю сознания проник
И разрешится, видимо, не скоро.
Что говорят об этом словари,
Политика угроз и устрашений,
Преследуются цели подавить
Противоречия в системе отношений.
И тут диалектический простор
Методологией забытого марксизма,
Первичностью не утруждая спор,
Врезается корнями критицизма..
Проблема в демаркации границ
И в поиске разумных оснований
Воздействию властолюбивых лиц
Путем периодических восстаний.
На стадии тотальности труда
Раздваивая хрупкое единство
Идет ожесточенная борьба
За прибыль на счетах экономистов.
Нехватка средств и скудость бытия
Вторгается сознанием угрозы,
На верность вынуждает присягать,
Сплоченную военщину умножив.
Свободу воплощая в произвол,
Насилие в свою необходимость,
И диктатуру личности в террор,
Не понимая их несовместимость.
Феномен инкарнации структур
Меняет экономику депрессий,
Инертность загоняя снова в труд,
Антагонизм в мирные процессы.
За этой перманентностью борьбы,
За явностью народных деградаций,
Нам никакой теорией не скрыть
Всю обреченность снова возрождаться.
Идеи не всходят, но их возрождают.
Фашизм в России не хайль и не слава,
Закрытых проблем окровавленный саван,
Предел шовинизма финансовых мачо,
Спецслужб диктатура и бунт одураченных.
И чем же ещё, как не подвигом нации,
Назвать примиренье её с деградацией,
С жестокостью правды и злого цинизма
Кидать ей протухшее мясо нацизма?
Внедрять атрибутику ей в подсознание,
И ценности все пересматривать заново,
Ломать миролюбия нрав и традиции
Своей небоглазостью и белолицестью?
Идеи не всходят, но их возрождают,
Из маний величия, из горностая,
Из тех вожделений властителей мира
Сверхновых существ и детей из пробирок,
Фашизм в России - война на пороге,
Оформиться в касту больных и убогих,
И спиться, забыв и прославленных генах,
Не лучше позора нацистских гонений.
Папарцци.
Четыре С корреспондента -
Залог экранного успеха,
Когда остротами поддето
Сенсаций закладное эхо,
Когда Скандалы обнажают
Нутро публичных новостей,
А Секс маячит залежалый
Для возбуждения страстей.
Ну и последняя причина,
Что заставляет всех смотреть,
То ли внезапная кончина,
То ли задуманная Смерть.
И страхи кружат над умами,
Ищя спасение от бед,
И мы еще не понимаем,
Что нам навязывают бред,
Врываясь с легкостью в сознанье,
Террор под видом информаций,
Для воспаленного дизайна
От извращенных папарацци.
Подземелье.
На минуту себе представила
Подземелья убогую мрачность,
Как изба с закрытыми ставнями,
С вентиляцией недостаточной,
Фитилек керосиновой лампы
Еле тлеет и днем, и ночью,
А живой человеческий запах
Не выветривается проточно,
И сидят эти чудики с книгой,
Повторяя слова молитвы,
Не желающие быть застигнутыми
Апокалипсисом политики,
Осмыслению не поддается
Этот уровень доверительности,
И доверчивостью остается
В психологии просветительства.
Но меня удивило другое,
Как же надо не верить власти,
Чтоб обречь себя на изгоев,
Замурованных для контраста.
Ничего хорошего.
Вот Европа, молодец,
Плюнула на нации,
Создала себе СовБез
В целях интеграции.
Собирает всех в Союз,
Время мол такое,
В экономике француз,
Что один, не воин,
Деньги общие теперь,
Саммиты, Советы,
Туристический Шенген
С визой кругосветной,
Небольшая, но модель
Сверхнациональности,
Преимуществами рдеть
От такой глобальности.
Что у нас, наоборот,
Русскостью прорезались,
Разложили весь народ
За черту нетрезвости,
В небо рвется вертикаль
На куриных ножках,
Перестали бы хоть врать,
Ничего хорошего.
Парад.
Порадуйтесь за нас, как мы летаем,
Над площадью, покрытой красным маем,
Какие мы лихие экстраклассы,
Сумевшие взлететь над серой массой,
Над той, которая придет на праздник,
Которую подачками подразнят,
Которая похлопает в экстазе,
Не каждого такое угораздит.
Наслушавшись ответных покаяний,
Смирившись с перестройкой вертикальной,
Не спросит, оглушенная сверканьем,
Как выживать в среде горизонтальной.
Демографический вопрос.
Чем лучше человек живет,
Тем меньше хочется ему
Брать на себя хомут забот
И увеличивать приплод,
Чтоб сохранить свою страну.
Демографический прирост
От благ народных не зависит,
Чем чаще ставится вопрос,
На бедность повышая спрос,
Тем реже отступиться риски.
Выходит, бедность, не порок,
Природы тайна ключевая,
И чем несчастнее народ,
Тем больше он дает приплод,
И только этим выживает.
Европа стареет.
Европа стареет, нам кто-то сказал,
Добреет, пытаясь осмыслить
Прогресс бытия, как всемирный провал
Надежд человеческих чистых.
Умов её лучших проекты лежат,
Фантасты красивых моделей,
А мир неуютный по-прежнему жаль,
Не сдвинулся с места на деле.
Советы, ООНы и хартии прав,
Кто знает о них или видел,
Европа стареет, серьёзно устав
В своём одиноком развитии.
Что-то я подустал петь про блядство и секс,
Развращать чужих жен и приличных невест,
А не спеть ли мне песню про Химкинский лес,
Смог же Юра Шевчук в ту политику влезть,
Мой театр пустой, но свободен как есть ,
Мне Боне не оказывал высшую честь,
Даже Путин и тот поскупился на лесть,
Потому что не пел я про Химкинский лес.
Все меняется, друг, мне действительно жаль,
Что пройдет через лес в Петербург магистраль,
И задушит петлей этот длинный объезд,
И погибнет действительно Химкинский лес.
Я желаю тебе, Москва.
Той безликой, безвольной Москве
Я желаю еще лет на двадцать,
Чтоб Лужков, несменяемый мэр
У руля продолжал оставаться.
Оттеснив в подворотни народ,
Разъезжал бы в своих лимузинах,
Вертикали надменный эскорт
Насаждался бы грубо и зримо.
Чтобы каждый бездомный москвич
Ликовал от величия власти,
Чтоб на уровне кода постичь
Мог себя неустроенной частью.
Чтоб кому-то оваций леса
Над страной, что орлиные перья,
Утверждали бы право решать
За других, за эпоху, за время.
Не такой ты должна быть, Москва,
Этих жутких историй столица,
Не батуринских строек оскал,
Не надежда безлюдных провинций,
Не притихшая тайная спесь,
И в деньгах укрощенная гордость,
А рекой триумфальных торжеств.
И трибуной свободы народной.
Поговори с народом, Президент.
Поговори с народом, Президент,
Сограждан пригласи на саммит
Тех, кто молчит и не бросает знамя,
Тех, кто рожает для тебя детей.
Кто не сбежал, как крысы с корабля,
А тихо у дворцов твоих спивался,
И обрастал лохмотьями раба
И ненавистью к правящему классу,
Кто, взяв булыжник, не к тебе пошел,
Наслушавшись речей твоих публичных,
А в заводи у стен твоих кирпичных,
Топить национальный свой позор.
Спроси у них, ведь ты же не спросил,
Готовый совещаться с кем угодно,
Но только не с народом тех Россий,
Кто согласился на твою свободу.
Суд Юпитера.
Чтобы вот так по всем каналам,
Вернуть чиновника на место,
И осадить, чтоб понимал он,
Кто из какого сделан теста,
То, что позволено Юпитеру,
Быкам позволено не знать,
А приговор суровый, видимо,
Казнить, помиловать нельзя
Того, кто репликой ответной
Добавил что-то сгоряча,
Посмел различий не заметить
Не попытался промолчать,
На что надеялся, рассчитывал,
Солдат, не знающий устав,
Как обвиняемый в защите
На суд Юпитера предстал.
На поле брани Конституций.
Стоят столбы, веревки в мыле,
Сосновый пахнущий настил,
И строй железных конвоиров
Из замахнувшихся дубин,
Сквозь них отсеет и пропустит,
Не дрогнет властная рука,
На поле брани Конституций,
Где кровью каждая строка,
Где триумфальные знамена
Затопчут толпы воронья,
Но всех запомнит поименно
Лишь тридцать первая статья.
И молчаливым обелиском
В столичный впишется гранит,
Здесь был, и далее по списку,
Повешен, ранен и избит.
http://www.fond-rokada.ru/literari/shevchuk/captain_m.htm
Капитан Марковец
Я не знал живого Марковца
Я его увидел только мертвым,
Возле президентского дворца
Градом пуль на мраморе растертым,
Я снимал на видео фасады,
Той войны обугленной лицо,
Где такие отольют награды,
Вспомнят ли безмолвных храбрецов.
Под крестом кровавым медсанбата
Из-под пепла вечного огня,
Памятью могил о всех солдатах
Мне одна вещица отдана.
Звездочки с погибшего снимая,
Будто небо с омертвевших глаз,
Мне боец их протянул кивая:
Вот возьмите, это Вам от нас,
И теперь они на книжной полке,
Эти звезды до сих пор горят,
Капитана Марковца осколки,
Будто всех истерзанных ребят.
Не забуду эту грязь-дорогу
К смерти, в унавоженной глуши,
У него две дочери, но к богу
Он уйти отчаянно решил.
Ту войну нам этой не исправить,
Пусть всех перебили, что потом?
Затянуть незаживающие раны,
И остаться вечно с Марковцом.
Страна живет не по законам.
Страна живет не по законам,
Страна законы нарушает,
А с виду кажется, легко нам,
И будто прихоть или шалость.
Страну в наручниках уводят
Куда-то там на поселение,
А ей бы вырваться свободной,
И успокоиться в волнении.
Она еще кому-то машет,
И что-то пишет в остеклении,
И где она, не будет спрашивать
О ней другое поколение.
Стихи В.В.Маяковского.
Граждане!
Сегодня рушится тысячелетнее "прежде",
Сегодня пересматривается миров основа.
Сегодня
до последней пуговицы в одежде
Жизнь переделаем снова.
Горе двуглавому!
Пенится пенье.
Пьянит толпу.
Площади плещут.
На крохотном форде
мчим,
обгоняя погони пуль.
Что будет?
Их ли из окон выломим,
или на нарах
ждать,
чтоб снова Россию
могилами
выгорбил монарх?
Смерть друглавому!
каторгам в двери
ломись,
когтями ржавые выев.
Пучками черных орлиных
перьев
подбитые падают городовые.
Из стихотворения "Революция", 1917 год.
Битва жизни.
Вот не может быть, чтобы товарищ Маяковский ничего не сказал бы по поводу вчерашней битвы на Триумфальной.
Скажите Москве -
пускай удержится,
Не надо!
Пусть не трясется!
Через секунду
встречу я
нимб самодержца, -
возьму и убью солнце!
Видите!
Флаги по небу полощет.
Вот он!
Жирен и рыж,
Красным копытом грохнув о площадь,
въезжает по трупам крыш.
Тебе,
орущему:
"Разрушу,
разрушу!"
вырезавшему ночь из окровавленных карнизов,
Я -
сохранивший бесстрашную душу,
бросаю вызов!
Единство.
На нашем знамени единство
Сменило шаткий коммунизм,
Идеологию правдиста
Менталитетностью харизмы.
Недостижимость совершенства -
На позитив инструментальный,
От подавляющего жеста
К монументальной вертикали.
Как мы устали от шаблонов,
Величья тягостных побед,
На перевертышей везло нам,
А проиграли на себе.
***
Есть объединяющее чувство
Классовым различиям в обход,
Мы толпу на вытяжке Прокруста
Превращаем вежливо в народ
И даем ему одно дыханье
По команде высказаться "За",
Или невникающе охаять,
Глядя изучающе в глаза.
Этот упреждающий феномен,
Делать всех едиными в одном,
Протестуя стадностью неволе,
Психотропной называется войной.
Это то единство опасенья,
Коллективным страхом заразя,
Истребляет позитив сомненья,
Настоящим истреблением грозя.
Это то единство заключенных
В форму ритуалов и молитв,
Слабостью ведущего сплоченных
Для каких-то непонятных битв.
Если вдруг неопытное рвенье
Раздробят реальностью могил,
То надолго остановит время
Футуризм мрачных заправил.
Неужто мы не разберемся.
Мы вам доверили, отдали,
Ресурсы, собственность, свободу,
Мы отказались от восстаний,
Не сомневаясь ни на йоту,
Что будет лучше, вы - умнее,
Вы все продумали, решили,
Но в жертву собственным идеям
Вы приносили наши жизни.
Страна похожа на больницу,
Где умирающего, кроме
Смертельной ампулы цинизма,
Другим путем не успокоить.
А изменить всегда могли бы,
Казна давно уже пуста,
Умерить финансистам прибыль,
Огонь направить на себя,
Неужто мы не разберемся,
Чтоб жертву ту не оценить,
И поубавить чью-то роскошь,
Во имя собственной страны.
Гимн России. В обработке.
Россия - великая наша держава,
Россия - любимая наша страна,
Твоих достижений разносится слава,
Права и законы на все времена!
Припев:
Славься, Отечество
наше народное,
Наша мечта
золотая из снов,
Знамя надежды
и братство свободное,
Вечная мудрость
и вера отцов.
Война на Гаити.
А ты попробуй, возрази,
Как Уго Чавес,
Карибский корчится залив,
Кричит отчаяньем,
А ты попробуй, докажи,
Что там не плиты,
Что нет особенной нужды
Взрывать политику,
А ты попробуй, объясни,
Где миротворцы,
А где гримасами войны
Земля трясется.
А где они, твои галеры.
Как два физических лица,
Как исполнитель и заказчик,
На поле чистого листа
Оставят подписей образчик,
Так Конституция страны
Вменится тем же договором,
Судьбой заверенных страниц
Меж государством и народом.
За текстом упрощенных глав
И смыслом скромных обязательств,
Стоит незащищенность прав
От всевозможных посягательств.
Благие помыслы как будто,
Рекомендательность статей,
От неминуемого бунта
Не оградит таких властей.
Что нам оставили, мятеж,
Протест и марши несогласных,
Где суд и наказанье где
В невыполнимости причастных,
За каждый пункт того Закона
Ответить: должен, но не смог,
И, сняв двуглавую корону,
Для пули подвести висок.
И есть в истории примеры,
И самодержцы, и отцы,
Честь понимая выше веры,
Сводили с временем концы.
Другой народ, другие люди,
Другие цели, и вопрос,
Кто виноват, уже не судит,
Не напрягает бедный мозг.
Где философия партнерства,
И обязательства сторон
Не больше ценности наперстка
Для обладателей корон,
Играют в игры деловые,
И в политический монтаж,
И потирают руки в мыле,
Что все прошло на этот раз,
А где они, твои галеры,
И труд, и пот, мой президент,
И почему должны мы верить
В успешный этот прецедент.
Чем жрать и лопаться от жира.
Не раз, не два, не знаю, сколько,
Твердили нам про это Сколково,
Еще все помним мы Петра,
Он первый говорил про то нам,
Что без своих в стране Ньютонов
Не быть России у руля.
Прошло, как видите, немного,
Мы все еще идем не в ногу,
А то и просто, отстаем,
Когда бы нам иметь проекты,
Мечтательные наши предки
Не упрекнули б нас ни в чем.
И вот теперь есть инкубатор
С инфраструктурой и зарплатой,
И тема вроде бы дана,
Модернизировать Россию,
Начальство снова попросило,
На размышление - ни дня.
Сурков собрал столичный бизнес,
Не посмотрел на нефть и кризис,
Что рядом все-таки Москва,
И мы предложим аутсортинг
Технологичности высокой
И трансформацию ума.
Пусть скептик громко восклицает,
Какой-то Альгемайне Цайтунг,
Что нет научных перспектив,
Чем жрать и лопаться от жира,
В науку все-таки вложили,
А там найдется креатив.
Разговор с профессором о поэзии.
Не согласная с вами, профессор.
Что поэты не в моде теперь,
Что коммерческие интересы
Приказали стихам потерпеть.
Просто им не сработаться сразу,
Не почувствовать прибыли вкус,
Недорос еще, недоразвит
Для политики образ искусств.
Не способный иначе представить
Положение дикой страны,
Не прошедшей и доли страданий,
Выпадавших на долю строки.
Это рана народа и мера,
Достижений его и достоинств,
Это то, во что надо верить,
Проверяя себя на совесть.
Чтоб какой-то потом профессор,
Филологию преподающий,
Для стихов не нашел бы места
Среди плачущих и неимущих.
Тут не ЖЖ вам и не Твиттер.
Открылся форум ежегодный,
И что-то будут обсуждать,
Модернизацию доходов,
Она нам, кажется, нужна.
Еще, конечно, нужен Питер,
И так, чтоб вышел Президент,
Тут не ЖЖ вам и не Твиттер,
Омон, милиция везде.
Теперь мы стали все другими
С правами все у нас окей,
Коррупции не тянут гири,
Но вспомнить надо и о ней.
Вот в ВТО бы нам внедриться,
Нам аутсайдерство не в прок,
Пошли бы ваши инвестиций
Для размножения Европ.
Давно на вещи смотрим трезво,
И членство наше впереди,
В единстве наших интересов
Мы вас сумеем убедить.
Учить Россию бесполезно,
Но мы на правильном пути,
Экономических диверсий
Даешь модели воплотить.
И скрипят полюса искореженной временем осью.
Существует планета Земля, эры эхом относит,
Угасают вулканы, вершины круглеют слегка,
И скрипят полюса искореженной временем осью,
И мелеют моря, обнажая свои берега.
Где-то там у воды копошатся несчастные люди,
Обессилив кричать, и хорошего больше не ждут,
Убежденные в том, что хорошего больше не будет,
Не раскроется больше у них за спиной парашют.
Сведены до бессмыслицы наши благие попытки
Водрузить на земле благоденствия реки и мир,
Неустанным пророкам в конец суеверной политики
Объяснений тому, что случилось, теперь не найти.
Есть кусочек земли истощенной и насухо выжатой,
Есть от солнца и снега истлевший дощатый настил,
Никому не должны, но теперь мы обязаны выжить,
Чтобы тот, кто вернется сюда, нас простил.
Похмелье.
Мы тут меняться собрались,
Сначала в макро, потом в нано,
Такой полярный модернизм,
Плюс социальная программа.
Никто не спорит, хорошо
Нарисоваться в перспективе,
Чтобы до всех скорей дошло,
Откуда выплывет погибель.
Вначале будто в стороне
В нас вызревал капитализм,
Никто не думал о стране,
И как ей среди прочих выжить,
И как мы смотримся у них,
В разнос пустившие Россию,
Не чтить привыкшие, винить,
Мы водкой ненависть гасили.
Теперь как будто отошло
В нас беспробудное похмелье,
Но в промежутке новый шок,
Науку в пьянке проглядели!
Всемирный строится Гулаг.
У них есть все, и нефть, и души
В глухих солдатских камуфляжах,
С идеологией протухшей
Идет раздел земли продажной,
Такое рейдерство в законе
И с обоснованностью прав,
Несут другим народам горе,
Свой в государстве обобрав.
Свой обрекли на вымирание,
Лишив элементарных благ,
Но с демонстрацией внимания
Всемирный строится Гулаг.
Война нужна для игр страхов,
Для слез над гробом сыновей,
Чтоб силу чувствовали злата
В покорной нищете своей.
Демократия.
Демократия - это не выбор
Голосов с отдаленных галерок,
Демократия - это выход
Из ответственности хваленой,
Это жестче, чем диктатура,
И больнее, чем наказание,
Это надо еще подумать,
И готовиться к ней заранее.
Не услуга, не суд, не помощь,
Одобрение или ненависть,
Пожелание вдруг напомнить
О своей человеческой немощи,
Это то, что придет последним,
И твоей назовется бедностью,
Обозначится просветлением,
Пониманием неизбежности.
Врага заклятого простить.
Он понял, кто он, и поник,
Такой реальностью сраженный,
Почти не сдерживая крик
Души своей опустошенной.
Не знал он, в бой идя, зачем
Он должен умирать на поле,
И, принимая смерть за честь,
Лежал, доигрывая роли.
Всего лишь жертва игроков
Других, масштабных категорий,
Где по количеству голов
Идут в святилище историй.
Где слава любит тех, кто мог,
Идеей высшей потрясая,
Цинизма преподать урок,
Исход планируя и зная,
Чтобы действительно понять,
Что нет пути другого, кроме,
Как наконец-то уровнять
Раба и изверга в законе.
Цепочкой тянутся слова
Законом тяглового дышла,
И кто осмелится сломать
Без указаний чьих-то свыше.
И кто рискнет его найти,
И вечный парадокс озвучить,
Врага заклятого простить,
И разделить с погибшим участь.
Почему сажали за стихи.
Почему сажали за стихи,
Кто-нибудь пытался объяснить,
Потому, что рядом встать посмел
С теми, кто гранитный постамент
Возводил на площади Свобод,
Отдаляя от себя народ.
Кто читал открыто в микрофон,
Отогнать пытаясь страшный сон,
Поклонений бессловесный мрак,
И насилью предвещая крах.
Чувств огонь пытался усмирить,
И себя бесстрастно обвинить,
Что не находились те слова,
Чтобы к справедливости воззвать,
Уличить в преступности убийц,
Не склоняться перед ними ниц,
Не боясь ни ссылок, ни казарм,
Что пришел на площадь и сказал.
Кумир устал кумиром быть.
Кумир устал кумиром быть,
Собрал друзей фанатов
И говорит, мои столпы
Потрескались, ребята,
Себя вы в жертву принесли,
Чтоб я поднялся вверх,
А мне недоставало сил
Отвергнуть тот успех,
Так мало полюбить врагов,
Друзей учитесь гнать,
Кто открываться не готов,
Не друг мне, никогда.
Могли вы большего достичь,
Но врать я не хотел,
И никогда не буду чист,
Когда не буду смел.
Вы свято верили в меня,
А толку в вере нет,
И те же завтра обвинят,
Кто не нашел ответ.
Я ухожу, прощай, народ,
И отдаю скрижаль,
Ведь если статуя падет,
То жертв не избежать.
Не там хожу, не тех люблю.
Не там брожу, не тех люблю, не знаю,
А где-то все по черным этажам
Подслушиваю собственную зависть,
Чтоб ничего совсем не искажать.
Где прятались и выползли откуда,
Откуда набежало их во власть,
Народ свой ненавидя, обоюдно,
Не создавать обученные, красть.
И снова страхи, тюрьмы и психушки,
Без фронта, вкруговую, напролом,
По правилам военного искусства
Политику гражданскую ведем.
Устроим так, что в кровь перегрызутся,
Поможем, обострим, перевернем,
И подтвердим устойчивость презумпций
Особым государственным враньем.
Молох.
Солдат за принципы не станет
Под пули сердце подставлять,
И непричастным будет к тайне,
За что горит его Земля.
Ему никто не доложился,
О чем задумался Сов.Без,
Кого умащивает жрица,
И кто тот жертвенный Телец.
Но оправдаться, как известно,
За кровь, за деньги и пожар
Найдут тот принцип бестелесный,
Им больше жизни дорожат.
И в ход пойдут и честь, и помощь,
И слава будущих наград,
Чтоб успокоил чрево Молох,
Насытив трупами солдат.
Формула войны
От каких незначащих мгновений
Набегают слезы на глаза,
Пробивая панцирь поколений,
Возвращая в прошлое, назад.
Отчего вдруг заострится голос,
Судорогой горло защемит,
Выпрямляя согнутую гордость,
Поднимая оброненный щит.
И упрямство сводит кулаками,
Яростью вытравливая стыд,
Нас всегда считали дураками,
Не давая шанса отомстить.
Нам в лицо надменно хохотали,
По лежачим били сапогом,
Чтобы в смраде собственных фикалий
Плющились от царственных погон.
Господи, да сколько это ж надо
Толерантность в норму возводить,
Уползать, зализывая раны,
И таких же продолжать плодить.
Как же им высоким и достойным
Не претит противника отстой,
Уровень дворцов и стойла,
Честью предусмотренный простой.
Где они, мудрейшие мудрейших,
И чему учиться нам у них,
Болью, проникающей из трещин,
Не срастаясь, в формуле войны.
А мы таились счастьем и свободой.
Не приложив ни силы, ни извилин,
Одним нахрапом: все вокруг мое,
Страну разворовали, разорили,
Раздали, проиграли в казино.
Нахапались, ужрались, даже в кризис
И то сумели выпросить себе,
А нам для выживаемости мизер,
И блоки криминальных новостей.
Навозрождались трутни, пустоболки,
Вдруг вспомнили и церкви, и кресты,
А мы таились счастьем и свободой,
А нам грехи обещано простить.
Теперь еще нам идолов клепают,
В фанаты нас, в поклонники, в друзья,
А нас еще удерживает память,
И память не удасться им изъять.
Давайте что-нибудь построим.
Давайте что-нибудь построим
Из самых примитивных догм,
Проект общественного крова,
Уютный современный дом,
Без образцов, авторитетов,
Мы трансформируем себя
В меритократию советов
Без партократных передряг,
Забудем суть идеологий
И страхи классовой борьбы,
Систем проявленный полоний,
Терактов ядовитый дым,
Уйдем от кризисных процессов
От версий, принципов, осей
К идее средних интересов
Для выживаемости всех.
Правовой нигилизм.
Мы не рабы, скажите, кто мы,
Стране какой принадлежа,
Мы игнорируем законы,
А надо в них соображать,
Язык политики нам труден,
Для обывательских мозгов
Работой целых телестудий
Попроще подбирают слог,
Как долго, помню, разъясняли
Нам этот ВАУЧЕРный блеф,
И что зовемся - РОССИЯНЕ,
И должники у эМВеэФ.
Как долго мучил ПЛЮРАЛИЗМ,
И так не понятым ушел,
Переживали за Бориса,
Но не осилили ДЕФОЛТ.
А Who is Путин очень долго
Европе было не понять!
Куда уж нашим бестолковым
На рожу в зеркале пенять.
И снова жизнь полна сюрпризов,
Осмыслить вроде бы должны
Суть правового НИГИЛИЗМА
У вечных лидеров страны.
Наверное, есть такой заказчик,
Вносить неразбериху слов,
Прав непонятных многозначность
Вредна для психики рабов.
Альтернатива.
С властью вроде бы понятно,
Боги, лидеры, вожди,
А вот массы сутью стадной
Выживать как-то должны,
В доверительности мнимой
Первобытных представлений
Образец картины мира
Остается неизменным.
Психология традиций,
Ритм, функция процессов,
Над плебеями патриций
Возвышался Геркулесом,
Массы власть переживают
Равнодействием механик,
Делегируя скрижали
В демократию названий,
И казалось бы, чего там,
Ничего не пошатнется,
Бестолковостью подсчетов,
В нагнетании эмоций,
Пессимизм, обреченность,
Но ведь есть альтернатива,
Что Всеобщая начнется
Пеплом ядерного взрыва,
И тогда припрет, пожалуй,
Относительностью классов,
Апокалипсис пожара
Уравняет власть и массы.
Гигантомания.
У нас во власти, пишут аналитики,
Наметился гуманный поворот,
Даешь эстетизацию политики,
Чтоб успокоился обобранный народ.
Красотами покоев ошарашенный,
Архитектурных замыслов игрой,
Не дергался бессмысленными маршами,
Подавленный эстетикой простой.
Чего тут возникать перед творением
Французских там, немецких мастеров,
Пророчить нереальное падение
Конструкциям заоблачных мостов.
А впрочем, я не сетую, нормально,
Поля для гольфа, парки для зверей,
Внедряется в мозги гигантомания
На метрах проживающих людей.
И я с позиции простого обывателя
Забуду на мгновение о том,
На что переключились подсознательно,
Сдержать не пожелавшие восторг.
Утилитарность.
Утилитарность наших бизнесменов
И наших проповедников мораль,
Неотразимый сотворила слепок,
На что была способна, и могла,
Соединив застенчивость надстройки
С душевностью божественных наук,
Явила образ в принципе достойный,
Скрывая свой наследственный недуг,
Метафорами свойств и отношений
Параллелизм в реальность возводя,
Гуманностью нас усыпляла щедрой,
Вершителями ж видела себя.
Нуждаясь в реконструкции понятий,
Минуя предикатность языка,
Номинализмом логики невнятной
Не исключала деятельности зла.
Но где-то зрел, рожденный антиподом,
Другой уравновешенности взгляд,
Протест привить, как новую породу,
А термины полезности изъять.
Сущность демократии.
Евангельская сущность демократии
Коммунистической нисколько не новей,
Собрать всю обездоленную братию
Под купола настроенных церквей,
Подзолотить обшарпанные крестики,
Омолодить живой иконостас,
И мифами морочиться еврейскими,
Пока они обкрадывают нас.
Переместить проблемы социальные
В мистические чаянья толпы,
При свечечке в запуганном мерцании
Благославлять подставленные лбы.
Спасение, застрявшее в истории,
Искать у бородатых мужиков,
Разряженных цепями и коронами,
С морализованным, неясным языком.
И снова нам из космоса пророчества
Военными инстинктами грозят,
Без всякого зазрения отброшена,
Научность, как ненужная, назад.
Русский стандарт.
Однажды как-то русский фоб
Зашел в один интимный шоп,
Фантазий видит редкий плод,
И все для выделки пород.
Там были волосы льняные,
Глаза навыкат, голубые,
Овал лица, размер голов,
Но только не было мозгов.
А жаль, подумал русский фоб,
Стандартно мыслить нам ещё б,
И в форму вырядить народ,
Она нам, кажется, идет.
Плюралистическое.
Зюганов, Жирик и Миронов
Пришли в ЖЖ однажды как-то раз,
Расположились у себя как дома,
И, как там говорится, понеслась.
Зюганов гнул на классовость идеи,
И диктатуру ставил не в упрек,
А Жирик либеральничал с халдеем,
Хотя и понимал, что это трёп.
Зато Миронов вроде не на шутку
Крошил издержки древних демократий,
В борьбе предпочитая закоулки,
Не раскрывая собственные карты.
Но вся плюралистичность этих споров
Предвидеть не могла ошибки главной,
Не щуки лебедей тянули в море,
Грызлову не пришлась по нраву.
Поговори с народом, президент.
Поговори с народом, Президент,
Сограждан пригласи на саммит,
Тех, кто рожает для тебя детей
И выживает, не бросая знамя,
Кто не сбежал, как крысы с корабля,
А тихо у дворцов твоих спивался,
И обрастал лохмотьями раба
И ненавистью к правящему классу,
Кто, взяв булыжник, не к тебе пошел,
А в заводи речей твоих публичных
Топить национальный свой позор
Обманутого в ожиданьях чистых.
Спроси у них, ведь ты же не спросил,
Готовый совещаться с кем угодно,
Но только не с народом тех Россий,
Кто согласился на твою свободу.
Любовь предполагает идеал.
Мне кто-то посоветовал писать
О чувствах, о любви вместо политики,
И таким образом, читаемою стать,
Избегнув оскорблений унизительных,
Любовь предполагает идеал,
Не только человека, но и общества,
Мы всей страной обречены страдать,
Неполноценностью своей не озабочены,
Какие чувства могут возникать
У тех озлобленных, обманутых, забытых,
С душой надломленной сочувствия искать
У этих фешенебельных и сытых,
Вот и выходит, чувства не спасут,
Молитвами, как это церковь делает,
Не возлюбить,а нужен гневный суд
Реформам и режиму оголтелому.
Шесть миллиардов, это много.
Шесть миллиардов, это много
Для нашей маленькой Земли,
Каков размер того порога,
Чтоб мы прожить на ней смогли?
Жестокий принцип выживания
Запущен кем-то и давно,
И не от нашего желания,
Итог зависит, кто кого.
Поднимем цены, сбросим вирус,
Внесем иммунодефицит,
Китайцев много раслодилось,
Ислам походами грозит.
Всего лишь кучка финансистов
В стенах подземных резерваций
Глобально перестроить мыслит
Мир поэтапностью кремаций.
В пессимистических прогнозах
И в жерновах манипуляций
Мы вымираем от угрозы
Устав всего и всех бояться.
Конфликт.
Издалека исследую конфликт,
Который под названием террора
В историю сознания проник
И разрешится, видимо, не скоро.
Что говорят об этом словари,
Политика угроз и устрашений,
Преследуются цели подавить
Противоречия в системе отношений.
И тут диалектический простор
Методологией забытого марксизма,
Первичностью не утруждая спор,
Врезается корнями критицизма..
Проблема в демаркации границ
И в поиске разумных оснований
Воздействию властолюбивых лиц
Путем периодических восстаний.
На стадии тотальности труда
Раздваивая хрупкое единство
Идет ожесточенная борьба
За прибыль на счетах экономистов.
Нехватка средств и скудость бытия
Вторгается сознанием угрозы,
На верность вынуждает присягать,
Сплоченную военщину умножив.
Свободу воплощая в произвол,
Насилие в свою необходимость,
И диктатуру личности в террор,
Не понимая их несовместимость.
Феномен инкарнации структур
Меняет экономику депрессий,
Инертность загоняя снова в труд,
Антагонизм в мирные процессы.
За этой перманентностью борьбы,
За явностью народных деградаций,
Нам никакой теорией не скрыть
Всю обреченность снова возрождаться.
Идеи не всходят, но их возрождают.
Фашизм в России не хайль и не слава,
Закрытых проблем окровавленный саван,
Предел шовинизма финансовых мачо,
Спецслужб диктатура и бунт одураченных.
И чем же ещё, как не подвигом нации,
Назвать примиренье её с деградацией,
С жестокостью правды и злого цинизма
Кидать ей протухшее мясо нацизма?
Внедрять атрибутику ей в подсознание,
И ценности все пересматривать заново,
Ломать миролюбия нрав и традиции
Своей небоглазостью и белолицестью?
Идеи не всходят, но их возрождают,
Из маний величия, из горностая,
Из тех вожделений властителей мира
Сверхновых существ и детей из пробирок,
Фашизм в России - война на пороге,
Оформиться в касту больных и убогих,
И спиться, забыв и прославленных генах,
Не лучше позора нацистских гонений.
Папарцци.
Четыре С корреспондента -
Залог экранного успеха,
Когда остротами поддето
Сенсаций закладное эхо,
Когда Скандалы обнажают
Нутро публичных новостей,
А Секс маячит залежалый
Для возбуждения страстей.
Ну и последняя причина,
Что заставляет всех смотреть,
То ли внезапная кончина,
То ли задуманная Смерть.
И страхи кружат над умами,
Ищя спасение от бед,
И мы еще не понимаем,
Что нам навязывают бред,
Врываясь с легкостью в сознанье,
Террор под видом информаций,
Для воспаленного дизайна
От извращенных папарацци.
Подземелье.
На минуту себе представила
Подземелья убогую мрачность,
Как изба с закрытыми ставнями,
С вентиляцией недостаточной,
Фитилек керосиновой лампы
Еле тлеет и днем, и ночью,
А живой человеческий запах
Не выветривается проточно,
И сидят эти чудики с книгой,
Повторяя слова молитвы,
Не желающие быть застигнутыми
Апокалипсисом политики,
Осмыслению не поддается
Этот уровень доверительности,
И доверчивостью остается
В психологии просветительства.
Но меня удивило другое,
Как же надо не верить власти,
Чтоб обречь себя на изгоев,
Замурованных для контраста.
Ничего хорошего.
Вот Европа, молодец,
Плюнула на нации,
Создала себе СовБез
В целях интеграции.
Собирает всех в Союз,
Время мол такое,
В экономике француз,
Что один, не воин,
Деньги общие теперь,
Саммиты, Советы,
Туристический Шенген
С визой кругосветной,
Небольшая, но модель
Сверхнациональности,
Преимуществами рдеть
От такой глобальности.
Что у нас, наоборот,
Русскостью прорезались,
Разложили весь народ
За черту нетрезвости,
В небо рвется вертикаль
На куриных ножках,
Перестали бы хоть врать,
Ничего хорошего.
Парад.
Порадуйтесь за нас, как мы летаем,
Над площадью, покрытой красным маем,
Какие мы лихие экстраклассы,
Сумевшие взлететь над серой массой,
Над той, которая придет на праздник,
Которую подачками подразнят,
Которая похлопает в экстазе,
Не каждого такое угораздит.
Наслушавшись ответных покаяний,
Смирившись с перестройкой вертикальной,
Не спросит, оглушенная сверканьем,
Как выживать в среде горизонтальной.
Демографический вопрос.
Чем лучше человек живет,
Тем меньше хочется ему
Брать на себя хомут забот
И увеличивать приплод,
Чтоб сохранить свою страну.
Демографический прирост
От благ народных не зависит,
Чем чаще ставится вопрос,
На бедность повышая спрос,
Тем реже отступиться риски.
Выходит, бедность, не порок,
Природы тайна ключевая,
И чем несчастнее народ,
Тем больше он дает приплод,
И только этим выживает.
Европа стареет.
Европа стареет, нам кто-то сказал,
Добреет, пытаясь осмыслить
Прогресс бытия, как всемирный провал
Надежд человеческих чистых.
Умов её лучших проекты лежат,
Фантасты красивых моделей,
А мир неуютный по-прежнему жаль,
Не сдвинулся с места на деле.
Советы, ООНы и хартии прав,
Кто знает о них или видел,
Европа стареет, серьёзно устав
В своём одиноком развитии.
Подписаться на:
Сообщения (Atom)